А.Ф. ЛОСЕВ : «Да ну будет вам блудить языком. Понятия о материи, движении, силе и атомах также меняются, как и все прочие наши субъективные построения.
Вот тут-то и получается, что под всяким таким «объективизмом» кроется собственное вероучение… Вы живете холодным блудом оцепеневшего мирового пространства и изувечиваете себя в построенной вами самими черной тюрьме нигилистического естествознания. А я люблю небушко, голубое-голубое, синее-синее, глубокое-глубокое, родное-родное… Ну, да что там говорить... Словом, история не сводима на природу; наоборот, сама природа делается понятной только через историю…
Но вот мы взглянули на картину как на нечто целое, восприняли ее в единой концепции, увидели светотени, краски, фигуры, забывши о химии и физике. Начинаем видеть живых личностей и живые факты... Бить по воздуху плетью – пустое и отвлеченное занятие; но, например, порка крестьян и рабов есть проявление конкретной идеи, ибо тут – реальное общение личностей, понимающих друг друга. Существует, конечно, и разная степень «конкретности» исторических идей. Сжигать людей на кострах красивее, чем расстреливать, так же как готика красивее и конкретнее новейших казарм, колокольный звон – автомобильных воплей… И это – история, живая, трепещущая радость и боль исторических судеб…
Без слова история была бы глуха и нема, как картина... Картина должна заговорить подлинным Живым Языком, и ее кто-то должен Услышать. История должна быть не просто «живописью», но и «поэзией». И тут мы находим подлинную арену для функционирования мифического сознания. Мифическое сознание должно дать Слова об Исторических фактах, Повествование о Жизни Личностей, а не просто их немую картину. Миф – «поэтичен», а не «живописен». Слово – принципиально разумно и идейно, в то время как образ и картина принципиально созерцательны, зрительны, и «идею» дают они только постольку, поскольку она выразима в видимом. Миф – гораздо богаче. Его «чувственность» охватывает не только вещественно-телесные, но и всякие умные формы. Возможен чисто Умный Миф, в то время как для «живописи» это было бы в лучшем случае бессильной аллегорией.
Итак, миф не есть историческое событие как таковое, но он всегда есть Слово. А в Слове историческое событие возведено до степени самосознания. Личность берется в мифе Исторически, а из ее Истории берется вся Словесная стихия...»
1
Настоящее небольшое исследование имеет своим предметом одну из самых темных областей человеческого сознания, которой раньше занимались главным образом богословы или этнографы. Те и другие достаточно оскандалились… Беда в том, что мифологическая наука до сих пор не стала не только диалектической, но даже и просто описательно-феноменологической. От мистики все равно не отделаться, раз миф претендует говорить о мистической действительности, и, с другой стороны, без фактов невозможна никакая диалектика. Надо вырвать учение о мифе и из сферы ведения богословов, и из сферы ведения этнографов…
Хотят вскрывать существо мифа, но для этого сначала препарируют его так, что в нем уже ничего не содержится ни сказочного, ни вообще чудесного. Это – или нечестно, или глупо.
Диалектика мифа невозможна без социологии мифа. Нужно быть очень плохим идеалистом, чтобы отрывать миф от самой гущи исторического процесса и проповедовать либеральный дуализм: «реальная жизнь – сама по себе, а миф – сам по себе».
Должны быть отброшены всякие объяснительные, например, метафизические, психологические и пр. точки зрения. Миф должен быть взят как
миф, без сведения его на то, что не есть он сам. Только имея такое
чистое определение и описание мифа, можно приступать к объяснению его с той или иной гетерогенной точки зрения.
Надо сначала стать на точку зрения самой мифологии, стать самому мифическим субъектом. Надо вообразить, что мир, в котором мы живем и существуют все вещи, есть мир мифический, что вообще на свете только и существуют мифы. Такая позиция вскроет существо мифа как мифа. И уже потом только можно заниматься гетерогенными задачами, например, «опровергать» миф, ненавидеть или любить его, бороться с ним или насаждать его. Не зная, что такое миф, – как можно с ним бороться или его опровергать, как можно его любить или ненавидеть? Можно, разумеется, не вскрывать самого понятия мифа и все-таки его любить или ненавидеть. Однако все равно какая-то Интуиция Мифа должна быть у того, кто ставит себя в то или иное внешнее сознательное отношение к мифу…
Итак, мы условились рассматривать миф не с точки зрения какого-нибудь научного, религиозного, художественного, общественного и пр. мировоззрения, но исключительно лишь с точки зрения
самого же мифа, глазами самого мифа, мифическими глазами.
А с точки зрения самого мифического сознания ни в каком случае нельзя сказать, что миф есть фикция и игра фантазии. Нужно быть до последней степени близоруким в науке, даже просто слепым, чтобы не заметить, что
миф есть (для мифического сознания, конечно) наивысшая по своей конкретности, максимально интенсивная и в величайшей мере напряженная реальность. Это не выдумка, но – наиболее яркая и самая подлинная действительность. Это – совершенно необходимая категория мысли и жизни, далекая от всякой случайности и произвола. И в нем нет ровно ничего случайного, ненужного, произвольного, выдуманного или фантастического. Это – подлинная и максимально конкретная реальность.
Слишком часто ученые-мифологи любили говорить о себе, т.е. о свойственном им самим мировоззрении, чтобы еще и мы пошли тем же путем.
Нас интересует миф, а не та или иная эпоха в развитии научного сознания. Для мифа нисколько не специфично и даже просто не характерно то, что он – выдумка.
Он – не выдумка, а содержит в себе строжайшую и определеннейшую структуру и есть логически, т.е. прежде всего диалектически необходимая категория сознания и бытия вообще.
Миф – не идеальное понятие, и также не идея и не понятие. Это есть сама жизнь. Для мифического субъекта это есть подлинная жизнь, со всеми ее надеждами и страхами, ожиданиями и отчаянием, со всей ее реальной повседневностью и чисто личной заинтересованностью. Миф не есть бытие идеальное, но – жизненно ощущаемая и творимая, вещественная реальность и телесная, до животности телесная действительность.
Миф всегда чрезвычайно практичен, насущен, всегда эмоционален, аффективен. Миф всегда синтетически-жизненен и состоит из живых личностей, судьба которых освещена эмоционально и интимно ощутительно. Наука всегда превращает жизнь в формулу, давая вместо живых личностей их отвлеченные схемы; и реализм, объективизм науки заключается не в красочном живописании жизни, но – в правильности соответствия отвлеченного закона и формулы с эмпирической текучестью явлений, вне всякой картинности, живописности или эмоциональности. В мифе о Гелиосе нет ровно никакой астрономии, если даже сделать малоправдоподобную гипотезу, что миф этот был придуман с целью объяснить постоянство в видимом движении солнца.
В повествовании Библии о семи днях творения нет ровно никакой ни астрономии, ни геологии, ни биологии, ни вообще науки. Кстати,
совершеннейшей безвкусицей и полнейшей беспредметностью надо считать всякие попытки богословов «разгадать» повествование Моисея с точки зрения современных научных теорий.
Общеизвестны также вольные упражнения «богословов» в «толковании Апокалипсиса». Никак не хотят понять, что миф надо трактовать мифически же, что мифическое
содержание мифа само по себе достаточно глубоко и тонко, достаточно богато и интересно и что оно имеет значение само по себе, не нуждаясь ни в каких толкованиях и научно-исторических разгадываниях. Итак, миф никогда не есть только гипотеза, только простая возможность истины. Миф всегда имеет упор в факты, существующие как именно факты. Их бытие –
абсолютное бытие. Гипотетизм науки не мешает ей строить мосты, дредноуты или летать на аэропланах. Подлинно научный, чисто научный реализм заключается в этом гипотетизме и функционализме, в этом панметодизме. Миф – не гипотетическая, но
фактическая реальность, не функция, но результат, не возможность, но действительность, и притом жизненно и конкретно ощущаемая, творимая и существующая.
Еще одно очень важное разъяснение, и – мы можем считать вопрос об отграничении мифологии от науки принципиально разъясненным.
Именно, нельзя противоположность мифологии и науки доводить до такого абсурда, что мифологии не свойственна ровно никакая истинность. В мифе есть своя мифическая истинность, мифическая достоверность. Миф различает или может различать истинное от кажущегося и представляемое от действительного. Но все это происходит не научным, но чисто мифическим же путем.
Когда христианство боролось с «язычеством», – неужели тут сознание не отделяло одни мифы от иных именно с точки зрения
«истинности»? В чем же тогда состояла эта борьба? Конечно, тут не было борьбы за
научную истину… В мифе есть своя, мифическая же истинность, свои, мифические же критерии истинности и достоверности, мифические закономерности и планомерности.
Взявши любую мифологию, мы можем найти общий принцип ее построения, принцип взаимоотношения ее отдельных образов. Это значит, что данная мифология выравнивается с точки зрения одного критерия, который для нее и специфичен, и истинен. Им она отличается от всякой другой, как, например, «языческая» мифология от христианской, хотя бы в отдельности мы и находили некоторое сходство и даже тождество в законах мифообразования. Также и борьба гностической мифологии с ортодоксальной христианской или протестантской с католической могла быть только потому, что мифическому сознанию свойственна категория истинности. Если бы для всякого мифа совершенно был безразличен вопрос о «действительности» и «мнимости», то была бы невозможна никакая борьба внутри самого мифического сознания.
Миф не есть научное и, в частности, примитивно-научное построение, но живое субъект-объектное взаимообщение, содержащее в себе свою собственную, вне-научную, чисто мифическую же истинность, достоверность и принципиальную закономерность и структуру.
2
Непререкаемое сходство мифологии и религии заключается в том, что
обе эти сферы суть сферы бытия личностного. Относительно религии тут не может быть сомнений ни с популярной, ни с научной точки зрения.
Религия и мифология – обе живут самоутверждением личности.
В религии личность ищет утешения, оправдания, очищения и даже спасения.
В мифе личность также старается проявиться: высказать себя, иметь какую-то свою историю.
Эта общая личностная основа делает заметным и расхождение обеих сфер. Мы не ошибемся, если скажем, что религия есть всегда то или иное самоутверждение личности в вечности; причем тут пока совершенно не ставится вопрос ни о характере данной личности, ни о способах понимания вечности. Если мы так поймем религию, то сразу же станет ясным глубочайшее и коренное отличие мифологии от религии. Религия живет вопросами (точнее, «мифами») о грехопадении, искуплении, спасении, грехе, оправдании, очищении и т.д. Может ли миф существовать без этих проблем? Конечно,
сколько угодно. Весь миф о Троянской войне – и есть несомненно миф, он почти весь может быть изложен так, что в нем не окажется ни одного подлинно религиозного момента. Возьмите богатырей из эпоса. Что специфически религиозного в образе Ильи Муромца, Алеши Поповича и пр.? Это – просто картина эмпирически живущих личностей, – правда, каких-то особенных по своему могуществу и пр. свойствами, но ничего специфически религиозного не выражающих, не утверждающих и не вызывающих.
Миф – не утверждение личности в ее глубинном и последнем корне, но утверждение
в ее выявительных и выразительных функциях. Это – образ, картина, смысловое явление личности, а не ее субстанция. Это Лик Личности. Миф есть разрисовка личности, картинное излучение личности, образ личности.
Итак, миф возможен без религии. Но возможна ли
религия без мифа? Строго говоря, невозможна. Ведь под религией мы понимаем субстанциальное «самоутверждение личности в вечном бытии». Конечно, такое «самоутверждение» может и не зацветать специальным мифом. Пост и всякое подвижничество есть религия, но тут могут и не возникать картинные образы, отражающие подвижническую жизнь в мифе. Однако необходимо иметь в виду, что уже сама подвижническая жизнь есть жизнь мифическая.
Религия может до некоторых пор не выявлять своего мифа. Но это делается не потому, что религия сама по себе не мифична или не предполагает мифа, но лишь чисто временно, до тех пор, пока она еще не выросла в самостоятельный и цельный организм. Религия есть – вид мифа, а именно – мифическая жизнь ради «самоутверждения в вечности». Стало быть, миф не есть религия; миф охватывает и разные другие области; миф может быть в науке, в искусстве, в религии. Но религия не может быть без мифа.
Нельзя, например, быть христианкой и ходить с оголенными выше колен ногами и оголенными выше плеч руками, как это требуется по последней моде. Также нельзя быть христианином и любить «изящную литературу», которая на 99% состоит из нудной жвачки на тему о том, как он очень любил, а она не любила, или как он изменил, а она осталась верной, или как он, подлец, бросил ее, а она повесилась или повесилась не она, а кто-то еще третий… Не только «изящная литература», но и никакая «симфония» не сравнится с красотой и значением колокольного звона. Христианская религия
требует мифологии колокольного звона. Колокольный звон, кроме того, что есть часть богослужения, также «очищает воздух от духов злобы поднебесной». Вот почему бес старается, чтобы не было звону. Нельзя, далее, также быть евреем и – не обрезываться, как нельзя коммунисту любить искусство. «Мифология» обязывает. Раз искусство, значит – гений. Раз гений, значит – неравенство. Раз неравенство, значит – эксплоатация. К чему же это ведет? Ведь
мы же гоним попов за эксплоатацию, за то, что они, обладая большими знаниями и умея влиять на народ, подчиняют его своей власти, заставляя платить за те «утешения», которые он от них получает. Но разве не то же делает Шаляпин? Пользуясь своим талантом и умея влиять на народ, он извлекает из несчастного ремесленника или студента последнюю копейку, заставляя его идти в театр, слушать его пение и смотреть его игру. Тут одно из двух: или эксплоатации никакой действительно не должно быть, тогда – искусство должно быть искореняемо наравне с религией; или искусство нужно поощрять и тогда, – во-первых, нужно допустить, что эксплоатация – необходима, что рабство – двигатель культуры, и, во-вторых, тогда совсем не очевидно, что должна быть искореняема религия. Конечно, эксплоатации не должно быть ни в каком случае, ни в целях искусства, ни в целях религии. Поэтому логический вывод из коммунизма – это искоренение также и искусства. Стало быть
искусство может быть допущено только «как вид производства», т.е. как производство «чего-нибудь» идеологически нужного и полезного. Здесь дремучий
феодализм и социализм вполне тождественны в том отношении, что оба они не допускают
свободного искусства, но подчиняют его «потребностям» жизни, с тою разницей, что христианство понимает жизнь и «производство» как «спасение в Боге»…
По одному тому, что миф как таковой, чистый миф,
не есть вообще религия, миф не есть догмат. Догмат предполагает некоторый минимум религиозного опыта, в то время как миф может существовать вне всякой религии (например, в науке или искусстве). Миф не есть догмат потому, что последний есть всегда уже определенного рода рефлексия над религиозным опытом и, может быть, даже над религиозным мифом.
Миф же всегда некая явленность, непосредственная и наивная действительность, видимая и осязаемая изваянность жизни.
Конечно, миф, как и все на свете, существует не без рефлексии. Но этой рефлексии здесь не больше, чем в любой вещи обычного повседневного восприятия. Во всяком случае, тут нет никакой ни вообще изолированной рефлективной функции, ни даже такой изолированности, которая как бы неотделима от самого мифа. В мифе нет вообще речи о рефлексии.
Миф не есть догмат потому, что
догмат есть не только рефлектированный, но и абсолютизированный миф.
Догмат возможен всегда только как оценка
и ценность прежде всего. Это есть
утвержденность «вечных истин», противостоящих всякому вещественному, временному и историческому протеканию явлений.
В противоположность этому, миф чисто
фактичен и историчен. Догмат – абсолютизация исторических фактов личностного бытия.
Миф же – историзация и просто история того или другого личного бытия, вне значимости его как бытия абсолютного и даже вне его субстанциальности.
Но что же такое догмат воскресения и в чем его специально
догматическая абсолютизация? Уже было указано, что догмат есть всегда
рефлексия, хотя и не чистая рефлексия, а
соединенная с абсолютными установками веры. Другими словами, догмат есть
система теоретического разума, выдвинутая тем или другим религиозным опытом и откровением веры.
Воскресение Христа есть само по себе некий факт веры, который, несмотря ни на какую свою чисто откровенную и абсолютистскую природу,
ни в коем случае не есть сам по себе догмат. Это именно миф,
религиозный миф. Догмат начинается с тех пор, как этот миф выявляет свою
разумную необходимость, свою диалектическую обязательность,
свою чисто логическую неизбежность и силу. Повествование о схождении св. Духа на Христа в виде голубя или на апостолов в виде огненных языков не есть догмат; это – религиозный миф. Обращения Христа к Отцу и Его утверждения Себя как Сына Божия не есть догмат, но – религиозный миф. И
первые христиане, жизнь которых изображена в Деяниях, жили не догматами, но мифами. Однако наступило время
противопоставить христианское учение о троичности «языческому» богоощущению. И вот, когда опыт триединого Бога
сознательно противопоставил себя «языческим» субординационным и эманатическим учениям и этим утвердил себя как
разумную необходимость и абсолютность (чисто опытная абсолютизация была всегда и раньше), с этой минуты упомянутый миф превратился в догмат.
Для догмата не нужна полная и окончательная система разумных определений. И обычно
установители догматов даже и не обладают такими логическими возможностями. Догматическое богословие отличается от самого установления догмата тем, что оно систематизирует однажды открытую в догмате его
разумную необходимость. И так как логическая систематизация мифа, с точки зрения чисто религиозной, не есть вещь первостепенная и даже обязательная, то
богословие возникает, конечно, впоследствии и требует гораздо меньшего религиозного творчества, чем установления самого догмата, и уж подавно меньше, чем установление самого мифа, лежащего под данным догматом.
3
Легче всего понять историю как ряд фактов, причинно связанных между собою. Для понимания мифа это дает чрезвычайно мало. Факты сами по себе глухи и немы. Факты непонятые даже не суть история.
История всегда есть история понятых или понимаемых фактов (конечно, с точки зрения личностного бытия). В историческом процессе можно различать три слоя. Во-первых, тут перед нами
природно-вещественный слой. История есть действительно ряд каких-то фактов, причинно влияющих друг на друга, вызывающих друг друга, находящихся во всестороннем пространственно-временном общении. Кто-то воевал с кем-то, потом было разрушение страны, потом случилась еще тысяча разных фактов и т.д. Покамест история есть история этих фактов, она вовсе даже не есть история. Это – сырые материалы, которые, при условии внесения в них каких-то совершенно новых точек зрения,
могут стать историческими материалами. Констатирование голых указов, распоряжений и постановлений; исчисление количества и характера податей или налогов; описание хода военных действий, колонизации, всякого технического оборудования и пр. и пр. – все это никакого отношения к истории не имеет, если эти факты берутся как факты, даже пусть в их причинной зависимости. История не есть природа и не развивается по типу природных процессов. Природа гораздо абстрактнее, проще и механичнее истории.
И не история есть момент в природе, но всегда природа есть момент истории. Ибо никто никогда не воспринимает чистую, вне-историческую природу. На ней всегда лежит густой слой интуиций данной эпохи, и исключение их приводит не к природе как предмету обычного человеческого восприятия, но к природе как «абстрактной формуле научной мысли». С такой формулой имеем дело не мы, но лишь наш рассудок. И глупо ставить рассудок в такое привилегированное положение, чтобы все остальное перед ним смолкло. Скажут: не природа сама по себе исторична, а
наш субъект делает ее таковой, наделяя теми или другими качествами, в зависимости от характера эпохи, в которой живет этот субъект. Да ну будет вам блудить языком. Ну, а что же в природе
объективно? Материя, движение, сила, атомы и пр.? Понятия о материи, движении, силе и атомах также меняются, как и все прочие наши субъективные построения. Так почему же тут вы не говорите о субъективизме, а когда я заговорил о том, что природа – весела, грустна, печальна, величава и т.д., вы вдруг обвиняете меня в субъективизме? Вот тут-то и получается, что
под всяким таким «объективизмом» кроется собственное вероучение, точнее, просто метафизические капризы и всякого рода симпатии и антипатии. Кто во что влюблен, тот и превозносит объективность соответствующего предмета своей любви. Вы влюблены в пустую и черную дыру, называете ее «мирозданием», изучаете в своих университетах и идолопоклонствуете перед нею в своих капищах. Вы живете холодным блудом оцепеневшего мирового пространства и изувечиваете себя в построенной вами самими черной тюрьме нигилистического естествознания. А я люблю небушко, голубое-голубое, синее-синее, глубокое-глубокое, родное-родное… Ну, да что там говорить... Словом, история не сводима на природу; наоборот, сама природа делается понятной только через историю. История – не просто факты, даже и не просто факты, поставленные в причинную взаимозависимость. На такой «истории» никакого мифа не построишь, разве что пугало какое-нибудь... Во-вторых, поскольку
история есть становление фактов понимаемых, фактов
понимания, она всегда есть еще тот или иной модус сознания. Тут впервые проводится резкая грань между природой и историей. Факты истории должны быть так или иначе
фактами сознания. В истории мы оперируем не с фактами как таковыми, но с той или иной структурой, даваемой при помощи того или иного понимания. Куча фактов, из которых состоит, например, эпоха культурного перелома России в XVII в., должны быть осмыслены заново так, чтобы получился действительно культурный перелом, а не просто голые факты, как, например, западная живопись в боярских домах или немецкая слобода под Москвой. Все эти факты как факты должны быть обняты какой-то общей концепцией, в них же содержащейся, но не появляющейся из простой их суммы.
Историческое зрение обобщает эти факты и видит их in specie. Этот подвижной «специес» и есть подлинный предмет истории.
Что он дает для мифа? Конечно, он не сравним в этом отношении с первым слоем. Если первый слой, можно сказать, амифичен, то второй слой доставляет мифу его
фактический материал и служит как бы ареной, где разыгрывается мифическая история. При его помощи мы
можем увидеть миф, увидеть подлинно исторические факты. Но вот мы
взглянули на картину как на нечто целое, восприняли ее в единой концепции, увидели светотени, краски, фигуры, забывши о химии и физике. Аналогично, в мифической истории мы тут начинаем видеть живых личностей и живые факты; картина истории становится обозримым и ощутимым целым. Уже перед нами не мертвый приказ или указ, но его реально историческая значимость, его фактически бывшее воздействие на государственную и общественную жизнь; не собрание мертвых документов и писем данного государственного человека, но самый этот живой человек, выразившийся в этих документах и письмах. Бить по воздуху плетью – пустое и отвлеченное занятие; но, например, порка крестьян и рабов есть проявление конкретной идеи, ибо тут – реальное общение личностей, понимающих друг друга. Существует, конечно, и разная степень «конкретности» исторических идей. Сжигать людей на кострах красивее, чем расстреливать, так же как готика красивее и конкретнее новейших казарм, колокольный звон – автомобильных воплей… И это – история, живая, трепещущая радость и боль исторических судеб...
Однако, в-третьих,
исторический процесс завершается еще одним слоем.
Мало того, что история есть некое становление сознания или предмет какого-нибудь возможного или действительного сознания.
История есть сама для себя и объект и субъект, предмет не какого-то иного сознания, но своего собственного сознания. История есть самосознание, становящееся, т.е. нарождающееся, зреющее и умирающее самосознание.
Это диалектически необходимый слой исторического процесса. В истории мы ведь находим не просто мертвые факты и не просто кем-то со стороны познаваемые и понимаемые факты.
История есть еще история и самосознающих фактов. Она есть творчество сознательно-выразительных фактов, где отдельные вещи входят в общий процесс именно выражением своего самосознания и сознательного существования. Но что такое творчески данное и активно выраженное самосознание? Это есть СЛОВО. В слове сознание достигает степени самосознания.
В слове смысл выражается как орган самосознания и, следовательно, противопоставления себя всему иному.
Слово есть не только понятая, но и понявшая себя саму природа, разумеваемая и разумевающая природа. Слово, значит, есть орган самоорганизации личности,
форма исторического бытия личности. Вот почему только здесь исторический процесс достигает своей структурной зрелости.
Без слова история была бы глуха и нема, как картина, которая хотя и хорошо написана, но никому ничего не говорит, ибо и нет никого, кто бы мог ее воспринять. Картина должна заговорить подлинным живым языком, и ее кто-то должен услышать. История должна быть не просто «живописью», но и «поэзией». Она должна рождать не просто образы и картины фактов, но и
слова о фактах. И тут мы находим подлинную арену для функционирования мифического сознания. Мифическое сознание должно дать
Слова об Исторических фактах, Повествование о Жизни личностей, а не просто их немую картину. Миф – «поэтичен», а не «живописен». Без «поэзии» – точнее говоря, без Слова – миф никогда не прикоснулся бы к глубине человеческой и всякой иной личности. Он был бы связан навсегда созерцательно-пластическими формами и никогда не смог бы выразить того, на что способно только Слово. Слово – принципиально
разумно и идейно, в то время как образ и картина принципиально созерцательны, зрительны, и «идею» дают они только постольку, поскольку она выразима в видимом. Миф – гораздо богаче. Его «чувственность» охватывает не только вещественно-телесные, но и всякие Умные Формы. Возможен чисто Умный Миф, в то время как для «живописи» это было бы в лучшем случае бессильной аллегорией.
4
Личность, история, слово
– этот ряд понятий привел нас к необходимости создать такую категорию, которая бы охватила сразу и этот ряд, и то самое «сверхъестественное», «необыкновенное» и пр., охватила в одной неделимой точке так, чтобы и эта последняя объединилась бы в единый синтез с самосознанием личности, с историческим событием и с самим словом – этим началом и истоком самого самосознания. Это значит, что мы приходим к понятию чуда.
Миф есть Чудо. Вот эта давно жданная и уже окончательная формула, синтетически охватывающая все рассмотренные антиномии и антитезы.
Что не есть чудо? Практики-этнографы и ученые-мифологи почему-то не дают себе ни малейшего труда, чтобы его выяснить. Богословы кое-что говорят, но говорят или апологетически, что для нас в данном случае бесполезно, или говорят в стиле научного позитивизма, соблазняясь «прогрессом» в науке и наивно думая, что религию как-то можно помирить с этим «прогрессом». Ни этнографы, ни «позитивистически настроенные» богословы нам не помогут, и нам придется в этом вопросе искать собственных путей.
Наиболее распространенное учение гласит, что чудо есть вмешательство высшей Силы или высших сил. Этот взгляд требует уточнения и раскрытия. Необходимо решить вопрос, что такое чудо
с точки зрения самого же мифического сознания. Конечно, говоря вообще, для мифа чудо есть вмешательство высших сил. Но с точки зрения мифа
вообще ничего не существует без вмешательства тех или других высших сил. Раз мы уже заговорили о мифе-чуде, то с этой точки зрения
чудо творится непрерывно, и нет вообще ничего не-чудесного.
Спрашивается: что же такое является тогда чудом, если не-чуда вообще никакого нет, если
вся мировая и человеческая жизнь, со всеми ее мелочами и подробностями, есть сплошное чудо? Явно, что взгляд на чудо как на вмешательство высших сил, собственно говоря, не выдерживает никакой критики.
Другое воззрение гласит, что чудо есть нарушение законов природы и прорыв в общем течении механистической вселенной. Если угодно, это воззрение можно объединить с первым и трактовать его как уточнение первого. Тогда получится, что чудо есть акт вмешательства высших сил, нарушающий механистическое протекание явлений и законов природы, каким оно (протекание) следует.
Существует еще целый ряд теорий чуда, но почти все они страдают болезнью гетерогенных привнесений, заменяя анализ самого понятия выставлением собственного отношения к этому понятию. Такова старая теория, основанная на толковании чуда как «веры в единообразие и гармонию вселенной», веры, вступившей на ложный путь. Но – правильно это или нет – таковое рассуждение, очевидно, есть рассуждение европейского ученого, а не самого
мифического субъекта, который, прежде чем объяснять, видит самое чудо воочию.
Попробуем же вскрыть понятие чуда, принимая во внимание, что это не есть ни просто воздействие высших сил на низшее бытие, ни просто нарушение законов природы, ни просто мысль об единообразии законов природы, ни та или иная субъективная выдумка, призвольное самопроецирование или гипноз, внушение со стороны.
Ясно, что в чуде мы имеем дело, прежде всего, с совпадением или, по крайней мере, с взаимоотношением и столкновением двух каких-то разных планов действительности.
Это, по-видимому, и заставляло многих говорить о вмешательстве высших сил и о нарушении законов природы.
Возникает далее вопрос: взаимоотношение
каких именно планов есть чудо? Умный учит глупого, ученый – неученого, грамотный – безграмотного, опытный в жизни – неопытного в жизни и т.д. Тут нет ничего
специфически чудесного. Разумеется, это, как и все на свете,
может быть чудесным. Но ведь и восход и заход солнца, рождение и смерть человека и даже всякие мелкие явления в природе и жизни
могут быть чудесными и часто таковыми оказываются. Стало быть, не само влияние одной личности на другую чудесно, но –
какой-то особый момент, не сводящийся просто на самый факт этого влияния.
Подлинного чудесного взаимоотношения личностных планов надо искать не в сфере влияния одной личности на другую, но, прежде всего,
в сфере одной и той же личности, и уже на этом последнем основании можно говорить о взаимодействии двух или более отдельных личностей.
Один универсальный пример способен сразу убедить в этом, это –
оборотничество и вообще перевоплощение в разных телах. Что это есть чудо – сомневаться не приходится. Но что
одна и та же ведьма превращается то в катящееся колесо, то в птицу, то в серого волка, т.е. что тут идет речь об одной и той же личности, – это тоже ясно. Стало быть, чтобы случилось чудо, достаточно и одной личности. Но необходимы какие-то два плана этой личности. Несомненно, это есть планы
внешне-исторический и – внутренно-замысленный, как бы план заданности, преднамеренности и цели.
Сам собою рождается вопрос:
в каком же именно взаимоотношении находятся эти два личностных плана? Тут мы впервые начинаем подходить к диалектической разгадке чуда (к диалектической – ибо никакой другой разгадки для философии не требуется).
Именно, эти два плана, будучи совершенно различными, необходимым образом отождествляются в некоем неделимом образе, согласно общему диалектическому закону. Тут повторяется первичная диалектика «одного» и «иного»; и без четкого ее усвоения невозможно понять и диалектики чуда. Это – определенный метод интерпретации исторических событий, а не изыскание каких-то новых событий как таковых. Верящего в чудо ничем опровергнуть нельзя. Даже слово «вера» тут не подходит. Он
видит и знает чудо (ведает). Вот перед нами живая личность и ее история, ее жизнь.
5
Наш принципиальный анализ понятия мифа закончен. Теперь мы можем сказать так:
Миф есть в Словах данная Чудесная Личностная История. Это и есть все, что я могу сказать о мифе. И, вероятно, многие будут удивлены, что в результате столь долгих изысканий и дистинкций получено столь простое и, можно сказать, банальное и общепризнанное определение. Кто же не думает, что
миф есть повествование, т.е. нечто данное в словах, что в этом повествовании фигурируют живые личности и что с ними совершаются тут чудесные истории? Конечно, результат своих изысканий я мог бы выразить гораздо сложнее и труднее, – в особенности терминологически. Однако
я предпочел оставить обычные термины и только задался целью дать полное феноменологическое вскрытие этих терминов и зафиксировать некое
однозначное их значение.
Возьмем первую и последнюю категорию –
личность и слово. Миф есть Слово о Личности, Слово, принадлежащее Личности, выражающее и выявляющее Личность. Миф есть такое Слово, которое принадлежит именно данной Личности, специально для нее, неотъемлемо от нее. Если личность есть действительно Личность, она несводима ни на что другое, она – абсолютно самородна, оригинальна.
Не было и не будет никогда другой такой же точно личности.
Это значит, что и специфическое Слово ее также абсолютно оригинально, неповторимо, несравнимо ни с чем и несводимо ни на что.
Оно есть собственное Слово Личности и
собственное Слово о Личности. Оно есть Имя. Имя есть собственное Слово Личности, то Слово, которое только она одна может дать и выявить о себе. В Имени – диалектический синтез Личности и ее выраженности, ее осмысленности, ее Словесности (для славян таким Именем стало слово – РУСИЧ). Имя Личности и есть то, что мы, собственно говоря, имеем в мифе. Имя есть то, что выражено в Личности, что выявлено в ней, то, чем она является и себе и всему иному.
Итак, миф есть Имя. Но миф, сказали мы, есть еще Чудо. Этот третий момент нашей последней формулы также легко присоединяется к полученному более сложному понятию. Именно, получается Чудесное Имя. Имя, говорящее, свидетельствующее о чудесах, Имя, неотделимое от этих самых чудес, Имя, творящее чудеса. Мы будем правы, если назовем его Магическим Именем. Миф, поэтому, есть просто Магическое Имя. А присоединение, наконец, второго момента, Истории, дает последнее преобразование, которое получит такую форму: миф есть развернутое (в историческом плане, в большом времени) Магическое Имя.
И тут мы добрались уже до той простейшей и окончательной сердцевины мифа, дальше которой уже нет ничего и которое дальше неразложимо уже никакими способами. Это – окончательное и последнее ядро мифа, и дальше должны уже умолкнуть всякие другие преобразования и упрощения. Это максимально простая и максимально насыщенная формула мифа. Нужно также иметь в виду, что
эта формула обладает совершенно универсальным значением. Тут – окончательная неделимая и центральная смысловая точка мифа; и возможно лишь такое дальнейшее исследование, которое будет детализировать это понятие уже без выхода за его пределы.
«И вот Рюрик идет. Вспомним же, как римские орлы...
поражены были дедами нашими в устье Дуная. И Траян напал на дулебов, и деды наши шли на легионы и разбили их.
И то было за триста лет до нашего времени, и это надо держать в памяти. И
не дадимся Рюрику, как не дались и прежде другим. Имеем мы князей своих, и дань им даем, и будем давать до конца.
Ни римляне, ни эллины не владели нами, и так пребудем. Дулебы говорят о нас, что мы братья им, и это истинная правда,
так как они происходят из единого корня с нами. Вспомним, как Траян был дедами нашими разбит и легионеры его
в неволю были взяты на поля наши, и там трудились на нас десять лет, и отпущены были нами.
Римляне говорят, что мы варвары, и греки твердят повсюду, что мы варвары.
И имеют те и другие корысть и жаждут земли нашей. А то земля, которую мы взяли мечом и кровью, такая это земля...»
И т.д. (т.н. «дощечки Изенбека» — «Влескнига») в прозаическом (?) пересказе...
Основанное на открытии уникальное издание «Велесовой
книги»
«Вороны в тот день летели по небу не простые, а красные.
Примета была самая дурная, да что с того: давненько уж не бывало в Многоборье добрых знамений. Если у кого в печи убегала из горшка каша, то непременно в сторону устья, к убытку; кошки даже в жару спали, спрятав голову под живот, – к морозам; вышедший ночью во двор по нужде обязательно видел молодой месяц с левой стороны. У многих чесалась левая же ладонь, предвещая новые налоги. Мыши в домах до того обнаглели, что садились за стол вместе с хозяевами и нетерпеливо стучали ложками. Повадился ходить со двора во двор крепкий таракан Атлантий – он безжалостно пенял людям, что не сметают крошек на пол, и возразить ему было нечего. В разгар зимы корова родила теленка, доподлинно похожего на бондаря Глузда. Бондаря, конечно, поучили до смерти так не делать, да что толку бить по хвостам?
Время от времени выходили из боров недобитые отшельники-неклюды, приговаривали так: вот, не слушались нас, то ли еще будет, захотели себе начальной власти, терпите нынче и не вякайте.
И не вякали: сами виноваты, крикнув себе князя.
Князь Жупел родился не от благородных пращуров, а вышел непосредственно из грязи. Дело было летом, как раз напротив постоялого двора старого Быни. Там посреди дороги вечно держалась лужа – ни у кого не доходили руки завалить ее песком и щебнем. И в некоторый день что-то в луже оживилось, забулькало, а потом начало и пошевеливаться. На беду, в эти дни по дороге никто не промчался на коне сломя голову. «Шевелюга обыкновенная», – решил старый Быня, и нет бы ему шурануть пару раз вилами в грязь, так он еще лужу-то огородил веревкой и привязал к ней красные лоскутки.
Через какое-то время – стало понятно, что это не просто шевелюга, коли можно различить у нее руки, ноги и даже голову. То и дело по луже пробегала мелкая рябь. К постоялому двору, обычно безлюдному, начал подтягиваться народ. Кое-кто утверждал, что это ночью чужой проезжий пьяный свалился с телеги, а теперь вот мучается. Решено было поднести несчастному ковшик браги. Но подноситель и сам пил непробудную чашу, руки и ноги его не слушались, брага пролилась прямо в лужу. Зашипело и забулькало живее прежнего – должно быть, от дрожжей, – тело обозначилось крупней и лучше, в голове даже прорезались глазки. Глазки были небольшие, зато близко посаженные, белесые, с тоненьким черным и продольным зрачком. Было еще, оставалось время навести порядок все теми же вилами, но всем хотелось поглядеть, что будет дальше.
Дальше тело засучило конечностями и попробовало подняться. Пособлять ему никто не стал, страшась замараться. Тело заскрипело зубами и погрозило всем пальцем. «Соображает!» – обрадовались люди. Распахнулся большущий рот, оттуда раздались ругательные слова, да такие грозные, что росли, мнилось, прямо из зубов. Слов этих здесь раньше не слыхивали.
Тело встало на корточки, все облепленное черной грязью и мелкой зеленой ряской, и выбрело из лужи, по дороге перекусив ограждающую веревку. Народ посторонился, доброхоты слетали к колодцу и окатили грязного студеной водой. Он задрожал, но показывал руками – давай, мол, еще. Когда грязь и ряска сошли, из-под них показался небольшой человек в золоченых одеждах. Голова у него была совсем круглая, уши топориком, нос морковкой, брови домиком, а каковы глаза и рот, все уже увидели. Волос на голове водилось немного, зато вокруг лба, висков и потылицы поднимались острые костяные выросты.
- Да ты кто будешь? – спросил старый Быня.
- На же – не признали! – обиделся выходец из грязи. – Вы глаза-то бесстыжие протрите! Я же ваш прирожденный князь, грозный Жупел Кипучая Сера!
Укрепляя его правду, в воздухе и впрямь завоняло.
В Многоборье никаких князей не знавали и в худшие времена – от иных земель было оно отделено, как всякому понятно из названия, множеством непроходимых боров. Дань, правда, иногда платили каким-то чужим князьям, хотя, может, это вовсе никакие не сборщики дани приезжали, а свои же разбойники Кот и Дрозд, только переодетые и умытые. Но ведь жили как-то, неохотно слушаясь стариков и лесных неклюдов...
- А на голове почему рога? – привязались люди.
- Сами вы рога! Это княжеская корона!
Потрогали корону пальцами – твердая, и с головы ее ничем не собьешь, разве что голову снести, пока не поздно.
- А вы не верили... – усмехнулся князь Жупел Кипучая Сера.
Многоборцы стали переглядываться, перешептываться. Не может ведь человек, хотя бы и с рогами, ни с того ни с сего объявить себя князем! Раньше ведь никто до такого не додумался, да и с какой радости?
Старый Быня, видя смятение, пригласил пройти к нему и заесть, запить это дело. Споры продолжались и за столом. Брага призвала к жизни целую кучу народной мудрости. Одни говорили, что крепка рать воеводою, а тюрьма – огородою, другие – что без матки пропадут и детки, третьи – что без столбов и забор не стоит, четвертые – что без запевалы и песня не поется, пятые – что без перевясла и веник рассыпается, шестые – что тому виднее, у кого нос длиннее, седьмые – что без князя земля – вдова, восьмые – что князь – батька, земля – матка. Тут, правда, встряли девятые и десятые: дескать, князь – не огонь, а близ него опалишься, и вообще от власти одни напасти. Да только кто их слушать будет, девятых-то с десятыми!
Тут, за столом, Жупел и начал княжить над Многоборьем – сперва незаметно, потихоньку, а потом и в полный разворот, так что стало тошно даже непривередливым кикиморам, а бесстрашные по причине размеров и глупости братья-великаны Валигора, Валидуб и Валидол, когда им рассказывали о деяниях князеньки, покрывались пупырышками величиной с голову младенца.
...Позже на этом самом постоялом дворе один приблудившийся мудрец-шатун выслушал
«повесть о чудесном обретении князя» из зацветшей лужи, задумался и объявил, что, мол,
таков, в сущности,
«генезис» любой
«власти». За это незнакомое, противное уму и слуху слово его стали было бить, но ошиблись и просто напоили.
Жупел, прослышав от мгновенно расплодившихся ябедников про мудреца-шатуна, разгневался и приказал считать, что это сам Громовник, пролетая над Многоборьем, изронил свое живоносное семя в лоно Матери – Сырой Земли, отчего она и понесла на радость людям. Старики засомневались: зачем бы такому почтенному богу тешить себя в небе на сухую руку, когда ему рада любая туча? Но старики как-то быстро перемерли, а князь велел сложить про себя в народе песню с такими словами:
Мы видали все на свете,
Кроме нашего вождя,
Ибо знают даже дети,
Что вождя видать нельзя!
И далее в том же духе. С этой песней многоборцы стали ходить в походы на соседей. А соседей было множество...
Много их было, а ведь всех многоборцы при новом вожде примяли, примучили, принудили. Потому что князь Жупел первым придумал военные хитрости: нападать без объявления брани, жечь дома и целые города вместе с обитателями, резать сонного врага на ночлеге... «Гляди-ка, так и вправду ловчее воевать!» – радовались поначалу многоборцы. Они думали, что это какое-то новое колдовство. А потом стали тяготиться и сомневаться в содеянном.
Но Жупел уже не больно в них нуждался – было на что нанять пришлых бойцов, и они не замедлили явиться со всех концов света. Послужить у Кипучей Серы считалось даже за доблесть. Он стал уже поговаривать о дальних походах – в Наглию, в Бонжурию, в Неспанию, в Дискобар, а там, глядишь, и в Кромешные Страны...
Но сперва он решил жениться. Супругу же взял не в подчиненных землях, а в заморском Грильбаре сосватал дочь старого царя Барбоза – прекрасную Апсурду. То есть это она сама звала себя прекрасной, потому что никто не решался сказать ей всю правду про ее рябое личико. Апсурда приловчилась травить ядом непочтительных, даже и ближнюю родню. Князь Жупел на всякий случай ел из ее тарелки и пил из ее кубка – и то, бывало, живот прихватывало. До чего дошло – даже зеркала боялись отразить ее в подлинном виде, угодливо изгибались и лепили, как могли, красавицу. А когда стала она мужней женой, Жупел сообразил, что рога у него на голове выросли как бы в задаток...
Но все равно они жили вроде голубков. Апсурда как раз и придумала наречь самую большую многоборскую деревню Столенградом – как будто у других князей города не стольные!
Столенград был обнесен высоким частоколом, и на каждой его тычине насажена человеческая голова. Это, по замыслу князя Жупела, должно на деле показать всем добрым людям силу и мощь Многоборья и связь его с иными народами. Тут были воины всех соседних племен, да и отдаленных хватало.
Далеко не все эти головы были отсечены в честном бою. Говорили, что князь Жупел рассылает по отдаленным землям особых людей, которые попросту выкупают это добро у могильщиков. Да и заморские купцы, приезжая в Многоборье по своим делам, хорошо знали, что будет от владыки всякая помощь и поддержка, если поклониться ему чьей-нибудь головой, желательно редкого вида: чернокожей и толстогубой или, наоборот, желтой и узкоглазой. Почетных и желанных гостей князь усердно водил вокруг страшной смердящей ограды и долго, с отягчающими подробностями рассказывал, где и при каких обстоятельствах заполучил он каждую голову, о нечеловеческой доблести и бешеном сопротивлении бывших головоносцев. При этом Жупел сильно махал руками, пока не уставал. Если же гость-невежа указывал, что вот эта голова, несомненно, женская, князь нимало не терялся и повествовал о свирепых богатырках Бабьей Земли Окаянии, которые в бою стоят десятерых мужиков...
Дружину князь принужден был уважать и пировать с ней за одним столом. Стол был длинный – иные из княжеских доброхотов уверяли, что три версты. Три не три, но челядь валилась с ног, обнося богатырей питьем и едой.
Что уж праздновал князь Жупел – установить не получится. Убили кого-нибудь – вот и праздник. Обычное застолье, сытое и пьяное, с песнями про князя и плясками про княгиню, с прочими развлечениями.
Одно развлечение было самое главное и любимое. Его уже давно придумал княжеский старший похабник Фуфлей, и Жупел Кипучая Сера весьма одобрил, а уж как княгинюшка радовалась! А ведь проста была забава, немудряща, проще игры в стукалку. И тратиться на нее не надо было.
Вот она вся: одному из дружинников вместо полагающейся серебряной ложки подавалась деревянная.
Есть с дерева считалось превеликим оскорблением для того, кто привык иметь дело с железом и железом же добывать золото. Оскорбленному оставалось в поединке отвоевать серебряную ложку у кого-нибудь из товарищей, либо наложить на себя руки от сраму, либо...
На красной заре
В Кромешной Стране
Летели три ворона,
Ревели в три голоса:
«Ты судьба, ты судьба,
Ты прискорбная вдова!
Мы не бедные люди –
У нас медные клювы,
Мы не как остальные –
У нас перья стальные,
А заместо глаз
Красны уголья у нас.
Маемся смолоду
От лютого голоду.
Мы твои дети,
Куда нам летети?»
Отвечала судьба,
Прискорбная вдова:
«Я вас, дети, возлюблю,
До отвала накормлю:
За земным за краем,
За синим Дунаем
На высоком холме
В золоченой броне
Тело белое лежит,
Никуда не убежит,
Вас дожидает,
Глаз не закрывает.
Ему не на что глядеть,
Ему незачем терпеть,
Ему не о чем тужить,
Ему хватит жить...»
Так примета насчет красных воронов и сбывалась...»
