ПРОКОПИЙ
Кесарийский (ок. 500 – после 565)
:
«Обо всем том, что вплоть до сегодняшнего дня выпало на долю римского народа в ходе войн, я рассказал, как смог, расположив изложение событий в соответствии со временем и местом происходившего. Отныне, однако, мое повествование пойдет иным путем… Причина же заключается в том, что, пока были живы вершители этих дел, я не мог описывать их должным образом. Ибо невозможно было мне укрыться от множества соглядатаев, а если бы я был изобличен, не избежать мне было бы самой жалкой смерти. Ибо даже на самых близких родственников я не мог положиться. Более того, я был вынужден скрывать причины и многих из тех событий, которые были изображены мной в прежнем повествовании. Поэтому я считаю своим долгом рассказать о том, о чем доселе не было сказано, и раскрыть причины уже описанного мной.
Но было и нечто другое, что, в то время как я горел желанием взяться за свое повествование, то и дело надолго удерживало меня от этого. Мне мнилось, что будущим поколениям оно принесет один лишь вред, так как было бы гораздо лучше, если бы бесчестнейшие из дел оставались безвестными для будущих времен, нежели, дойдя до слуха тиранов, они стали бы предметом подражания. Ибо большинству властителей по их невежеству присуще стремление подражать дурным поступкам их предшественников, и они легко и без труда склоняются к порокам древних времен. Однако в дальнейшем написать историю этих деяний меня побудила мысль, что для тех, кто в будущие времена окажется тираном, станет вполне очевидным, что им самим никак не избегнуть кары за собственные прегрешения подобно тому, как пришлось претерпеть ее и этим людям, а кроме того, их дела и нравы тоже окажутся навеки запечатленными, вследствие чего они, возможно, с большим опасением станут совершать свои беззакония. Кто бы из поздних поколений знал о распутной жизни Семирамиды или о безумии Сарданапала и Нерона, если бы память об этом не оставили сочинители тех времен? Кроме того, и для тех, кому выпадет судьба претерпеть подобное от тиранов, мой рассказ не окажется вовсе бесполезным. Ибо попавшие в несчастье обычно находят утешение в том, что не на них одних обрушиваются беды. Поэтому я и открою порочные деяния Юстиниана и Феодоры…»
1
1 апреля 527 г., за три дня до Пасхи, когда не полагалось ни приветствовать, ни воздавать почести
кому бы то ни было, выходец из крестьян Флавий Петр Савватий Юстиниан и его жена Феодора, в прошлом куртизанка, были провозглашены соправителями дряхлеющего императора Юстина I, дяди Юстиниана. Через четыре месяца Юстин умер, и началось долгое и исполненное внешнего блеска правление одного из самых прославленных византийских императоров.
Достигнув императорского престола, он тотчас приступил к осуществлению мероприятий, направленных на укрепление императорской власти, что не могло не наложить заметный отпечаток на все последующее развитие Западной и Восточной Европы. Именно при Юстиниане обрел свою жизнь «Свод гражданского права», который подвел итог всему законодательству Римской империи. Две характерные черты этого знаменитого юридического памятника:
идея сильной центральной власти и право частной собственности. Наконец, в результате активной внешней политики Юстиниану удалось вновь объединить распавшуюся в 395 г. на Западную и Восточную половины Римскую империю и сделать Средиземное море внутренним морем державы. Благодаря умению разглядеть «талант» и дать ему возможность проявить себя с наибольшей для императора выгодой, запечатлеть правление Юстиниана для потомков выпало на долю одного из наиболее ярких историков Византии — Прокопия из Кесарии. Возвышаясь над всеми летописцами ранней Византии, Прокопий стоит в одном ряду с Фукидидом, Геродотом и Полибием, а его роль для наших представлений о византийской цивилизации VI в. столь же огромна, сколь и значение Тацита для изучения Римской империи I в.
Благодаря своему положению доверенного лица полководца Велисария, Прокопий постоянно находился в самой гуще событий, имел доступ к самой секретной информации. Три исторических труда об эпохе Юстиниана оставил он потомкам: обширное сочинение «Войны», памфлет «Тайная история» и трактат «О постройках». Различные по своему характеру и содержанию, они взаимно дополняют друг друга, воссоздавая достаточно полную картину византийской цивилизации VI в.:
не только ее блеск и величие, поражавшее ее подданных и соседей, но и те гигантские потери, которыми было заплачено за все это великолепие.
Восхваляя Юстиниана в панегирике «О постройках», Прокопий выступает как самый страшный его хулитель
в «Тайной истории», необычайно откровенно показывая в этом произведении проникнутую интригами атмосферу византийского двора, где борьба за власть, низкая клевета и погоня за наслаждениями нередко являлись истинными двигателями важных политических событий. Как достойную похвалы черту творческой манеры Прокопия следует отметить его стремление к объективности при описании врагов империи. Провозгласив поиск истины главным законом исторического жанра, Прокопий вместе с тем тщательно заботится о внешней форме своего произведения, создавая не просто историю, а своего рода исторический роман. Его повествование соразмерно, плавно и вместе с тем образно и живописно. Будучи свидетелем большей части описанных им событий, владея массой фактов и сведений, он не загромождает ими свое произведение. Определив для себя главное в том или ином событии, Прокопий высвечивает его наиболее яркими красками, притеняя менее важные факты или не упоминая о них вовсе. Таким образом, в отличие от современных ему хронистов, ему удается создать не только более красочную, но в целом и более
достоверную картину событий.
Важным литературным компонентом сочинения являются речи его персонажей, которые несут важную смысловую нагрузку, ибо для историка это благоприятный случай высказать собственные взгляды по тому или иному вопросу. Вложенные в уста врагов, они, в частности, позволяют автору высказать критику в адрес императора, а порой и весьма дерзко пошутить на его счет.
Неоднократно историк использует речи для того, чтобы охарактеризовать ситуацию или действующих лиц. В качестве примера сошлемся на знаменитую речь императрицы Феодоры, произнесенную ею на императорском совете в критические минуты восстания Ника.
Прокопий, сохранивший смысл ее речи, вложил в уста Феодоры афоризм «Царская власть — прекрасный саван», который не только эффектно завершал речь императрицы, но и служил другой, очень важной для Прокопия цели — напомнить образованному читателю о сиракузском тиране Дионисии Старшем. В 403 г. до н.э. Дионисий находился в сходной с Юстинианом ситуации, будучи осажден восставшими в крепости Ортигия. Тогда, по словам Диодора и Элиана, один из друзей Дионисия призывая его к решительным действиям, сказал ему: «Тирания — прекрасный саван». Употребив этот афоризм (заменив, естественно, слово «тирания» выражением «царская власть»), Прокопий сразу же придал описанию совершенно иную окраску: из героини Феодора превращалась в жену человека, подобного ненавистному всем тирану Дионисию. Параллель между Дионисием и Юстинианом напрашивалась сама собой.
2
Историк находится в полном согласии с императором, который в одной из своих новелл предельно четко выразил
концепцию единой Римской империи и византийского императора как наследника римских цезарей, а потому имеющего полное право на господство во Вселенной. «Мы питаем полную надежду, — сказал он после завоевания Африки и Сицилии, — что Бог даст нам возвратить остальные страны, которыми обладали древние римляне, до пределов обоих океанов».
Тем не менее, разделяя завоевательные планы Юстиниана и веря в их успех, Прокопий уже тогда начинает испытывать
разочарование в самом Юстиниане. Иными словами, разделяя концепцию прав византийского государства на римское наследие, историк не принимает безусловно современного ему выразителя этой концепции. Критика в адрес императора угадывается уже в подчеркивании выдающихся качеств автократора (самодержца) Феодосия, «справедливого человека и прекрасного воина», и в намеке на основателя Византии Константина. Скрытой иронией в адрес Юстиниана проникнута и переписка между императором и королем вандалов Гелимером. «Царь Гелимер царю Юстиниану», — так начинает он письмо Гелимера. В своем ответе Гелимеру Юстиниан угрожает ему, что его постигнет наказание демона (дьявола), а поскольку король вандалов потерпел наказание от Юстиниана, получается, что он-то и есть демон.
При некоторой близости к другим сочинениям Прокопия, «Тайная история» занимает совершенно особое место в его творчестве, да, пожалуй, и во всей византийской историографии в целом. С момента своего открытия это произведение породило бурные споры. Однако теперь мало кто уже сомневается, что автором «Тайной истории» был один из крупнейших византийских историков, прославивший эпоху Юстиниана в своих «Войнах» и панегирическом трактате «О постройках». «Тайная история» и в самом деле произведение необычное,
наиболее византийское из всех сочинений Прокопия.
Как-то один из крупнейших специалистов по эпохе Юстиниана Ш. Диль заметил, что «Тайная история» — это памфлет, написанный желчью, а не чернилами. Но представляется, что вернее было бы сказать, что
это произведение написано собственной кровью. В нем есть злоба, но гораздо больше в нем боли, горечи и отчаяния. Чего стоят слова: «И было жалкое зрелище, и невозможно было поверить глазам: Велисарий ходит по Византию как простой человек, почти в одиночестве, вечно погруженный в думы, угрюмый и страшащийся коварной смерти».
Главы, посвященные теме Велисария, занимают примерно шестую часть «Тайной истории». Остальная ее часть почти всецело посвящена Юстиниану и Феодоре. Здесь отчетливо и настойчиво звучат две темы:
разрушение царственной четой внутренних устоев государства, и Юстиниан — воплощение дьявола.
Конечно, в критике Юстиниана Прокопий перехлестывает через край, приписывая ему изобретение подлых методов и способов в государственной политике, к которым правители прибегали и до него. И все же в большинстве своем известия «Тайной истории» находят подтверждение в других источниках того времени, в том числе и в законодательстве самого Юстиниана.
О налоговом гнете в тот период достаточно много говорит Иоанн Лид, а Юстиниан в своих новеллах требует от правителей провинций больше стараний, с тем чтобы «увеличить доходы казначейства, всячески заботиться о защите его интересов» и ни в коем случае не допускать недоимок. «Государство, — говорит он в 147 новелле, — так сильно увеличивающееся милостью Божьей и вследствие именно этого увеличения вовлеченное в войну с соседними варварами, более чем когда-либо нуждается в деньгах».
Почти каждая страница юстиниановых новелл вполне откровенно свидетельствует о реальности тех пороков администрации Юстиниана, которые бичует Прокопий в главах своей «Тайной истории». Порицает имперских чиновников и его современник Иоанн Лид. Так, Прокопий в «Тайной истории» негодует по поводу вымогательств чиновников казначейства, которые своими махинациями доводили солдат до нищеты, а вот что можно прочесть по этому поводу у Агафия:
«Должностные лица, на которых лежала обязанность платить жалованье, считали своим долгом под всевозможными предлогами притеснять солдат и воровать у них пищу. Подобно морской волне, которая приливает и отливает, серебро, посылаемое в армию, уходит из нее и возвращается неизвестно каким путем к месту своего отправления».
Прокопий ставит в упрек Юстиниану и его чрезмерную тягу к богословию, наносящую ущерб государственным делам. Об этих пристрастиях Юстиниана известно и из других источников, в том числе и из новелл Юстиниана. Религиозная нетерпимость в ее жесточайших проявлениях, за что самым резким образом порицает Прокопий Юстиниана в «Тайной истории», несомненно, была свойственна этому императору, который в одной из своих новелл говорит о себе: «Мы питаем ненависть к еретикам».
3
Некоторое недоумение может вызвать то, что Прокопий, юрист по образованию и положению при Велисарии, явно высказывается против законотворческой деятельности Юстиниана. Но, возможно, он потому и противился новому законодательству, что сам он прошел основательный курс права и питал почтение к «древним» законам.
В свое время знаток римского права П. Жиро сказал:
«Трибониан наложил варварскую руку на удивительные остатки римской юриспруденции; он испортил, изувечил самое лучшее творение Рима — его гражданское право; он уничтожил Ульпиана, Павла, Папиана, Гая, чтобы только приспособить эти обломки к нуждам греческой империи и построить из них здание, состоящее из лохмотьев».
А если и в XIX в. создание «Свода гражданского права» подвергалось столь суровой критике, то мы не в праве порицать за то же самое Прокопия. Он, конечно же, штудировал и Ульпиана, и Павла, и Папиана, и Гая, и ясно понимал, что созданием
Кодекса Юстиниана древнее право римлян будет обречено на гибель.
Фактическая сторона «Тайной истории» находит себе аналогию в других исторических памятниках VI в. Согласуются с воззрениями его современников и взгляды Прокопия на общество и императорскую власть. Историк едко высмеивает старческое тупоумие императора Юстина. Но эту тему затрагивает также и трактат анонимного автора «Наука управлять», составленный в начале VI в., где выдвигается тезис
о необходимости отречения императора в возрасте пятидесяти семи лет. Есть между автором трактата и Прокопием сходство и во взглядах и на сенат, который должен, по их мнению, обладать большей исполнительной властью. Прокопий так же, как и автор трактата, стоит за
избрание императора при участии четырех сил: сената, народа, армии и духовенства. Однако для Прокопия, в отличие от автора трактата, оказывается вовсе не важным, чтобы император был избран в согласии с принятыми традициями. Важно, чтобы он соблюдал установленные законы, заботился о процветании государства и благе подданных. Поскольку же Юстиниан, по представлениям историка, низвергая законы, потрясая до самых основ государство и разоряя и губя подданных, делает по существу обратное, он не есть истинный василевс, но тиран, и власть его, и способ правления — тирания.
Невольно вспоминается определение понятий «царь» и «тиран», сделанное в начале V в. аристократом и философом Синесием из Кирены:
«...Только тот, кто соединяет свои интересы с благом подданных, кто готов страдать, чтобы оградить их от страданий, кто подвергает себя опасности, лишь бы только они жили в мире и безопасности, кто бодрствует днем и ночью, чтобы им не было причинено никакого вреда (вспомним, что, по Прокопию, даже огромная трудоспособность Юстиниана и почти постоянное его бодрствование шли во вред подданным), тот — пастух для овец, государь для людей». И далее: «царь подчиняет свой нрав закону», для тирана же «собственный нрав служит законом».
Сам Юстиниан утверждал,
что «Бог подчинил императору законы, посылая его людям как одушевленный закон».
Между тем сочинения Иоанна Лида и дьякона Агапита свидетельствуют о том, что в Византии VI в. еще были живы представления о том, что
в дилемме «Царь и закон» предпочтение должно отдаваться закону.
В «Тайной истории» эта идея, так же как и идея Синесия о благополучии государства и подданных как главном условии и цели императора, нашли наиболее яркое воплощение.
Для Прокопия, как мы видим, важен не столько способ прихода к власти, сколько образ правления василевса.
Тесно связанной с представлением о Юстиниане как о тиране является и апокалиптическая линия в «Тайной истории». Сюда относятся рассказы о том, что Юстиниан родился не от человека, а от некоего невидимого демона, о видении Феодоре, что она станет супругой владыки демонов, о том, как некий монах, явившийся с прошением к императору, отказался от общения с ним, ибо увидел вместо него на троне этого самого владыку демонов, а также рассказы о таинственных изменениях, происходивших с телом императора, в частности, рассказ о том, как голова Юстиниана отделялась от туловища, а тело его продолжало двигаться. Сюжет этого рассказа поразительно близок к апокрифическому «Завету Соломона» . Главное же доказательство дьявольской природы Юстиниана, а вместе с ним и его жены, заключается, по Прокопию, в той огромной силе зла, который они обладали, и масштабах вреда, причиненного ими людям.
По своей сути рассказ о правлении Юстиниана в «Тайной истории» близок к описанию прихода Антихриста в «Божественных установлениях» Лактанция (IV в.), согласно предсказанию которого
Антихрист, воцарившись, потрясет своим правлением мир, смешает божественные и человеческие установления, будет замышлять все новое, изменит законы и учредит свои собственные, будет осквернять, разорять, расхищать и предавать смерти, приводя мир людской в беспорядок и расстройство.
Разумеется, впечатление об эпохе Юстиниана как о конце света страдает преувеличением. Но как она близка к тому, что сказал не выдержавший тяжести юстинианова наследия и сошедший по этой причине с ума его преемник Юстин II: «Мы нашли казну разоренной долгами и доведенной до крайней нищеты, и армию до такой степени расстроенной, что государство предоставлено беспрерывным нашествиям и набегам варваров».
1
А теперь я примусь за рассказ о том, что за люди были Юстиниан и Феодора и каким образом они погубили дела римлян.
В то время как в Визáнтии власть автократора (самодержца) находилась в руках Льва, трое юношей-крестьян Зимарх, Дитивист и
Юстин из Бедерианы отправились на военную службу. Занесенные в солдатские списки, они были отобраны василевсом в придворную стражу, ибо отличались прекрасным телосложением. С течением времени этот Юстин достиг большой силы. Ибо со временем уже василевс Анастасий поставил его во главе придворной стражи. Когда же василевс покинул этот мир, он сам
в силу власти, которой располагал, достиг царского престола, будучи уже стариком, близким к могиле. Чуждый всякой учености, он, как говорится, даже не знал алфавита, чего раньше у римлян никогда не бывало. И в то время, когда в обычае было, чтобы василевс прикладывал собственную руку к грамотам, содержащим его указы,
он не был способен ни издавать указы, ни быть сопричастным тому, что совершается.
Юстин не сумел сделать подданным ни худого, ни хорошего, ибо был он совсем прост, не умел складно говорить и вообще был очень мужиковат.
Племянник же его Юстиниан, будучи еще молодым, стал заправлять всеми государственными делами. Он с легкостью отваживался на беззаконное убийство людей и разграбление чужого имущества, и ему ничего не стоило погубить многие мириады (мириад = 10000) людей, хотя они не дали ему для этого ни малейшего повода. Он не считал нужным сохранять прежние установления, но ему то и дело хотелось все изменить, т.е. он был величайшим разрушителем того, что хорошо устроено. От той моровой язвы, о которой я рассказывал в прежних книгах, спаслось не меньше людей, чем оказалось тех, кому суждено было погибнуть. Но от этого человека никому из римлян не удалось ускользнуть, ибо подобно любому другому ниспосланному небом несчастью, обрушившемуся на весь человеческий род, он никого не оставил в неприкосновенности. Одних он убивал безо всякого основания, других, заставив бороться с нуждой, сделал более несчастными, чем умершие, и они молили о самой жалкой смерти, лишь бы прекратить свое бедственное существование. А у некоторых вместе с богатством он отнял и жизнь. Помимо того, что ему оказалось пустячным делом разрушить Римскую державу, он сумел овладеть еще Ливией и Италией, и все ради того, чтобы наряду с теми, кто уже раньше оказался в его власти, погубить обитателей и этих мест. С тех пор он стал самым страшным человеком на свете.
И, как я уже рассказывал в прежних книгах, народ издревле делился на две части. Перетянув на свою сторону одну из них, венетов, которым случалось и ранее ревностно ему содействовать, он сумел все привести в смятение и беспорядок. И подобным образом он довел государство римлян до полного изнеможения. Однако не все венеты сочли подобающим для себя следовать желаниям этого человека, но лишь те из них, которые являлись стасиотами. Но даже и эти, когда зло зашло далеко, оказались людьми благоразумнейшими. Ибо они грешили гораздо меньше, чем позволяли им обстоятельства. Не пребывали в бездействии и стасиоты прасинов и творили преступления, как только им представлялась такая возможность, хотя их-то как раз постоянно наказывали. Но это постоянно лишь придавало им решимости. Ибо люди, когда их несправедливо обижают, обычно бывают склонны к безрассудству. Итак, в то время как
Юстиниан возбуждал и явно подстрекал венетов, вся Римская держава была потрясена до самого основания, словно ее постигло землетрясение либо наводнение, или как будто бы все ее города оказались захваченными врагами. Ибо всё и всюду было приведено в смятение, и ничто не осталось таким, каким было прежде, но и законы и государственное устройство, приведенные в расстройство, превращались в полную свою противоположность.
Поначалу почти все они по ночам открыто носили оружие, днем же скрывали под одеждой у бедра небольшие обоюдоострые кинжалы. Как только начинало темнеть, они сбивались в шайки и грабили тех, кто [выглядел] поприличней, по всей агоре и в узких улочках, отнимая у встречных и одежду, и пояс, и золотые пряжки, и все прочее, что у них было. Некоторых же во время грабежа они считали нужным и убивать, чтобы те никому не рассказали о том, что с ними произошло. От них страдали все, и в числе первых те венеты, которые не являлись стасиотами, ибо и они не были избавлены от этого. По этой причине
большинство людей впредь стало пользоваться медными поясами и пряжками и носить одежду много хуже той, что предписывал их сан, дабы не погибнуть из-за любви к прекрасному, и еще до захода солнца они, удалившись с улиц, укрывались в домах. Так как преступления продолжались, а стоящая над народом [городская] власть не обращала на злодеев никакого внимания, дерзость этих людей постоянно возрастала. Ведь преступления, если им предоставить полную свободу, обычно переходят все границы, поскольку даже те злодейства, которые подвергаются наказанию, не могут быть полностью искоренены. Ибо по своей природе большинство легко склоняется к греху.
2
Итак, в это (организованное преступное) сообщество начали стекаться многие другие юноши из тех, что ранее вовсе не стремились к подобным делам. Теперь же их побуждала к этому возможность выказать силу и дерзость, ибо
нет ни одного известного людям греха, которым бы в эти времена не грешили, оставшись при этим безнаказанным.
Прежде всего, они погубили своих противников, а затем взялись убивать и тех, кто не нанес им никакой обиды. Многие, прельстив их деньгами, указывали стасиотам на своих собственных врагов, и они тотчас же истребляли их, хотя эти люди им были вовсе незнакомы. И происходило это не во тьме, и не в тайне, но во всякое время дня, в любой части города, причем случалось, что злодеяние совершалось на глазах у самых именитых лиц. Ведь им не нужно было скрывать злодеяние, так как над ними не висел страх наказания, но, напротив, у них даже появилось своего рода побуждение к состязанию в проявлении своей силы и мужественности, когда они одним ударом убивали какого-нибудь безоружного встречного. И ни у кого уже не оставалось малейшей надежды на то, что он останется жив при такой ненадежности бытия. Устрашенные, все считали, что смерть уже нависла над ними, и никому ни одно место не казалось достаточно надежным, никакое время — безопасным, коль скоро людей без какой-либо причины умертвляли в самых почитаемых храмах и во время всенародных празднеств. Никакой веры не осталось ни в друзей, ни в родных, ибо многие погибли от коварства самых близких людей.
При всем том никакого расследования содеянного не производилось, но несчастье на любого обрушивалось неожиданно, и никто не вставал на защиту пострадавших.
Ни закон, ни обязательства, упрочивающие порядок, больше не имели силы, но все, подвергнувшись насилию, пришло в смятение. Государственное устройство стало во всем подобно тирании, однако не устоявшейся, но ежедневно меняющейся и то и дело начинающейся сызнова.
Решения архонтов были подобны тем, какие возникают у объятых ужасом людей, разум которых порабощен страхом перед одним человеком. Многие из заимодавцев под давлением насилия вынуждены были возвращать расписки своим должникам, а многие отнюдь не добровольно отпускали на волю своих рабов. Говорят, что и некоторые женщины принуждались своими рабами ко многому из того, чего они вовсе не желали. Многие же мальчики были против воли принуждены к нечестивому сожительству со стасиотами не без ведома своих отцов. То же самое доводилось терпеть и женщинам, живущим со своими мужьями.
Вот каковы были дерзости, на которые отваживались тогда стасиоты в Визáнтии.
И все же они терзали свои жертвы меньше, чем злодеяния, совершаемые Юстинианом по отношению к государству, ибо претерпевшим даже самое тяжкое от частных злоумышленников значительная часть страданий, проистекших от беспорядка, возмещается постоянным ожиданием кары со стороны закона и властей. Ведь исполненные добрых надежд на будущее, люди легче и не с такой мукой переносят постигшую их беду.
Притесняемые же государственной властью, они, естественно, гораздо сильнее переживают случившееся с ними и постоянно впадают в отчаяние по той причине, что нет надежды на возмездие. Он [Юстиниан] совершал злодеяния не только потому, что менее всего жаждал принять сторону обиженных, но и потому, что отнюдь не считал недостойным быть явным покровителем венетов. Он отпускал этим юношам огромные деньги, многих держал при себе, а некоторых счел справедливым удостоить власти и других почестей. Такие-то вещи совершались и в Византии и в прочих городах. Подобно некой болезни, это зло, начавшись здесь, распространилось по всей Римской державе.
Василевса [Юстина] это совсем не беспокоило, поскольку он ничего не замечал, хотя сам был очевидцем того, что постоянно творилось на ипподроме. Был он на редкость слабоумен и поистине подобен вьючному ослу, способному лишь следовать за тем, кто тянет его за узду, да то и дело трясти ушами. Юстиниан это и делал, а все остальное привел в смятение. Как только он захватил власть при своем дяде, он тотчас же принялся радеть о том, чтобы безрассудно истратить общественные средства, как будто он был их полновластным владыкой. Он [Юстиниан] считал возможным бросить многие средства и на морское
строи-тельство, желая покорить вечный прибой волн. Кладя от берега моря камни, он продвигался вперед, вступая в спор с морской пучиной, словно бы соперничая с могуществом моря избытком богатств. Он со всей земли забрал в свои руки частное имущество римлян, на одних возводя какое-нибудь обвинение в том, чего они не совершали, другим внушив, будто они это имущество ему подарили. Многие же, уличенные в убийстве или других подобных преступлениях, отдавали ему все свои деньги и тем избегали наказания за свои прегрешения. Другие,
затеяв без надобности тяжбу с соседями из-за каких-либо земель и не имея никакой надежды обеспечить судебное решение в ущерб своим противникам, ибо против этого восставал закон, удовлетворялись тем, что дарили ему спорные владения, выгадывая в том, что благодаря этому дару, который им ничего не стоил, они становились известными этому человеку и, кроме того, самым беззаконным образом получали возможность выиграть процесс против своих противников.
3
А теперь, я думаю, не окажется неуместным обрисовать облик этого человека. Был он не велик и не слишком мал, но среднего роста, не худой, но слегка полноватый; лицо у него было округлое и не лишенное красоты, ибо и после двухдневного поста на нем играл румянец. Чтобы в немногих словах дать представление о его облике, скажу, что
он был очень похож на Домициана, сына Веспасиана, злонравием которого римляне оказались сыты до такой степени, что, даже разорвав его на куски, не утолили своего гнева против него, но было вынесено решение сената, чтобы в надписях не упоминалось его имени и чтобы не оставалось ни одного его изображения. И действительно, можно видеть, что его имя повсюду в надписях в Риме и в любом ином месте, где оно было начертано, выскоблено, причем только его одного среди других. И по-видимому, нигде в Римской державе нет ни одного его изображения, кроме единственной медной статуи, сохранившейся по следующей причине. Была у Домициана жена, благородная и к тому же благонравная. Сама она не причинила зла ни одному человеку, и деяния ее мужа ей отнюдь не нравились. Весьма поэтому почитаемая, она была тогда приглашена в сенат, где ей предложили просить для себя всего, чего она ни пожелает. Она же попросила лишь того, чтобы ей позволили взять и похоронить тело Домициана и поставить одно его медное изображение там, где она захочет. И сенат уступил ей в этом. И женщина, желая оставить на будущие времена память о бесчеловечности тех, кто растерзал ее мужа, придумала следующее. Собрав куски плоти Домициана, аккуратно сложив их и приладив друг к другу, она сшила тело целиком. Показав его ваятелям, она велела им запечатлеть в бронзе это горе. Мастера тотчас сделали изображение. Взяв его, женщина водрузила его на дороге, поднимающейся к Капитолию, по правую руку, если идти туда от площади. И до сегодняшнего дня оно являет облик Домициана и постигшее его несчастье.
И каждый может заключить, что все особенности строения тела Юстиниана, и облик его, и черты лица явно запечатлены в этой статуе.
Такова была наружность Юстиниана. Что касается его нрава, то рассказать о нем с такой же точностью я не смог бы.
Был он одновременно и коварным, и падким на обман, из тех, кого называют злыми глупцами. Сам он никогда не бывал правдив с теми, с кем имел дело, но все его слова и поступки постоянно были исполнены лжи, и в то же время он легко поддавался тем, кто хотел его обмануть. Было в нем какое-то необычное смешение неразумности и испорченности нрава. Возможно, это как раз и есть то явление, которое в древности имел в виду кто-то из философов-перипатетиков, изрекая, что в человеческой природе, как при смешении красок, соединяются противоположные черты.
Однако я пишу о том, чего не в силах постигнуть. Итак,
был этот василевс исполнен хитрости, коварства, отличался неискренностью, обладал способностью скрывать свой гнев, был двуличен, опасен, являлся превосходным актером, когда надо было скрывать свои мысли, и умел проливать слезы не от радости или горя, но искусственно вызывая их в нужное время по мере необходимости. Он постоянно лгал, и не при случае, но скрепив соглашение грамотой и самыми страшными клятвами, в том числе и по отношению к своим подданным. И тут же он отступал от обещаний и зароков, подобно самым низким рабам, которых страх перед грозящими пытками побуждает к признанию вопреки данным клятвам. Неверный друг, неумолимый враг, страстно жаждущий убийств и грабежа, склонный к распрям, большой любитель нововведений и переворотов, легко податливый на зло, никакими советами не склоняемый к добру, скорый на замысел и исполнение дурного, о хорошем же даже слушать почитающий за неприятное занятие.
Как же можно передать словами нрав Юстиниана? Этими и многими другими еще большими
недостатками он обладал в степени, не соответствующей человеческому естеству. Но представляется, что природа, собрав у остальных людей все дурное в них, поместила собранное в душе этого человека. Ко всему прочему он отнюдь не брезговал доносами и был скор на наказания. Ибо он вершил суд, никогда не расследуя дела, но, выслушав доносчика, тотчас же решался вынести приговор. Он, не колеблясь, составлял указы, безо всяких оснований предписывающие разрушение областей, сожжение городов и порабощение целых народов. И если кто-нибудь захотел бы, измерив все, что выпало на долю римлян с самых ранних времен, соизмерить это с нынешними бедами, он обнаружил бы, что этим человеком было умерщвлено больше людей, чем за все предшествующее время. Он был удивительно проворен в том, чтобы без долгих слов присвоить чужое богатство. Он даже не считал нужным выдумывать какой-нибудь извиняющий его предлог, чтобы под видимостью справедливости захватить то, что ему не принадлежало. Завладев [богатством], он тут же с удивительной легкостью начинал презирать его, проявляя неразумную щедрость и бессмысленно раздавая его варварам. Одним словом, он и сам не имел денег и не позволял никому другому на свете иметь их, как будто он был охвачен не столько корыстолюбием, сколько завистью к тем, кто ими располагал. Итак,
с легкостью изгнав богатство из римской земли, он явился творцом всеобщей бедности.
1
В жены же Юстиниан взял себе ту, о которой я сейчас расскажу: как она родилась и воспитывалась и как, соединившись брачными узами с этим человеком, она до основания потрясла государство римлян. Был в Визáнтии некто Акакий, надсмотрщик зверей цирка (его называют медвежатником), принадлежавший факции прасинов. Этот человек в то время, когда державой правил еще Анастасий, умер от болезни, оставив трех малых детей женского пола: Комито, Феодору и Анастасию, старшей из которых не было еще семи лет. Жена его с горя сошлась с другим мужчиной, который, как она рассчитывала, впредь разделит с ней заботы по дому и по ремеслу умершего мужа. Но орхист прасинов по имени Астерий, подкупленный кем-то другим, отстранил их от этой должности и без особых затруднений назначил на нее того, кто дал ему деньги. Ибо орхисты могли распоряжаться подобными вещами, как им заблагорассудится. И вот, когда женщина увидела, что весь народ собрался в цирке, она, надев трем девочкам на головы венки и дав каждой в обе руки гирлянды цветов, поставила их на колени с мольбой о защите. В то время как прасины не обратили никакого внимания на эту мольбу, венеты определили их [женщину и ее мужа] на подобную должность у себя, поскольку и у них недавно умер надсмотрщик зверей. Как только дети стали подрастать, мать тотчас пристраивала их к здешней сцене (ибо отличались они очень красивой наружностью), однако, не всех сразу, но когда каждая из них, на ее взгляд, созревала для этого дела. Итак, старшая из них, Комито, уже блистала среди своих сверстниц-гетер; следующая же за ней Феодора, одетая в хитончик с рукавами, как подобает служаночке-рабыне, сопровождала ее, прислуживая ей во всем, и наряду с прочим носила на своих плечах сиденье, на котором та обычно восседала в различных собраниях. Феодора, будучи пока незрелой, не могла еще сходиться с мужчинами и иметь с ними сношение как женщина, но она предавалась любострастию на мужской лад с негодяями, одержимыми дьявольскими страстями, хотя бы и с рабами, которые, сопровождая своих господ в театр, улучив минутку, между делом предавались этому гнусному занятию. В таком блуде она жила довольно долго, отдавая тело противоестественному пороку. Но как только она подросла и созрела, она пристроилась при сцене и тотчас стала гетерой из тех, что в древности называли «пехотой». Ибо она не была ни флейтисткой, ни арфисткой, она даже не научилась пляске, но лишь продавала свою юную красоту, служа своему ремеслу всеми частями своего тела. Затем она присоединилась к мимам, выполняя всяческую работу по театру и участвуя с ними в представлениях, подыгрывая им в их потешных шутовствах.
Была она необыкновенно изящна и остроумна. Из-за этого все приходили от нее в восторг. У этой женщины не было ни капли стыда, и никто никогда не видел ее смущенной, без малейшего колебания приступала она к постыдной службе. Она была в состоянии, громко хохоча, отпускать остроумные шутки и тогда, когда ее колотили по голове.
Отдаваясь своим любовникам, она подзадоривала их развратными шутками и, забавляя их все новыми и новыми способами половых сношений, умела навсегда привязать к себе распутные души. Она не считала нужным ожидать, чтобы мужчина, с которым она общалась, попытался соблазнить ее, но, напротив, своими вызывающими шутками и игривым движением бедер обольщала всех без разбора, особенно безусых мальчиков. В самом деле, никто не был так подвластен всякого рода наслаждениям, как она. Ибо она часто приходила на обед, вскладчину сооруженный десятью, а то и более молодцами, отличающимися громадной телесной силой и опытными в распутстве, и в течение ночи отдавалась всем сотрапезникам; затем, когда все они, изнеможденные, оказывались не в состоянии продолжать это занятие, она отправлялась к их слугам, а их бывало порой до тридцати, спаривалась с каждым из них, но и тогда не испытывала пресыщения от этой похоти. С таким безграничным цинизмом и наглостью она относилась к своему телу, что казалось, будто стыд у нее находится не там, где он согласно природе, находится у других женщин, а на лице. Те же, кто вступал с ней в близость, уже самим этим явно показывали, что сношения у них происходят не по законам природы. Поэтому когда кому-либо из более благопристойных людей случалось встретить ее на рынке, они отворачивались и поспешно удалялись от нее, чтобы не коснуться одежд этой женщины и таким образом не замарать себя этой нечистью. Для тех, кто видел ее, особенно утром, это считалось дурным предзнаменованием. А к выступавшим вместе с ней актрисам она обычно относилась как
лютейший скорпион, ибо обладала большим даром злоречия.
2
Позже она последовала за назначенным архонтом Пентаполиса Гекеболом из Тира, угождая его самым низменным страстям. Однако чем-то прогневала его, и ее оттуда со всей поспешностью прогнали. Из-за этого она попала в нужду, испытывая недостаток в самом необходимом, и далее, чтобы добыть что-то на пропитание, она стала, как и привыкла, беззаконно торговать своим телом. Сначала она прибыла в Александрию. Затем, пройдя по всему Востоку, она возвратилась в Визáнтий. В каждом городе прибегала она к ремеслу, назвать которое, я думаю, человек не сможет, не лишившись милости Божьей,
словно дьявол не хотел допустить, чтобы существовало место, не испытавшее распущенности Феодоры.
Так эта женщина была рождена и вскормлена, и так ей было суждено прославиться среди многих блудниц и стать известной всему человечеству.
Когда она вновь вернулась в Визáнтий, в нее до безумия влюбился Юстиниан.
Сначала он сошелся с ней как с любовницей, хотя и
возвел ее в сан патрикии. Таким образом, Феодоре удалось сразу же достигнуть невероятного влияния и огромного богатства. Ибо слаще всего было для этого человека, как это случается с чрезмерно влюбленными, осыпать свою возлюбленную всевозможными милостями и одаривать всеми богатствами.
И само государство стало воспламеняющим средством для этой любви. Вместе с ней он еще больше стал губить народ, причем не только здесь [в Визáнтии], но и по всей Римской державе.
Ибо оба они издавна принадлежали к факции венетов и их стасиотам предоставили возможность свободно распоряжаться делами государства. Много времени спустя большая часть этого зла нашла свой конец следующим образом.
Случилось так, что Юстиниан долгое время хворал и здоровье его во время этой болезни подверглось такой опасности, что прошел даже слух, будто он умер. Между тем стасиоты среди бела дня в храме Софии убили некого Ипатия, отнюдь не бесславного мужа. Шум, возникший по совершении этого преступления, дошел до василевса [Юстина], и каждый из приближенных, пользуясь отсутствием Юстиниана, постарался даже преувеличить бессмысленность содеянного, перечисляя все, что случилось, с самого начала. Тогда василевс [Юстин] повелел эпарху города воздать наказание за все содеянное. А был это муж по имени Феодот, прозванный Колокинфием [Тыквой]. Проведя полное расследование, он сумел схватить многих злоумышленников и поступить с ними согласно закону, но многим из них удалось скрыться и таким образом остаться в живых, чтобы погубить римлян страшными делами. Тот
[Юстиниан], однако, против ожидания вдруг исцелился и тут же принялся за то,
чтобы предать Феодота смерти как отравителя и мага.
Но поскольку у него не было предлога, воспользовавшись которым он мог бы погубить этого человека, он подверг самым жестоким пыткам некоторых из его близких, вынудив их сказать про него совершенно нелепые вещи.
Все отстранились и молчали, оплакивая злую участь Феодота; один Прокл, исполнявший должность так называемого квестора, заявил, что этот человек не повинен в предъявленном ему обвинении и вовсе не заслуживает смерти. Поэтому по решению василевса Феодот был отправлен в Иерусалим. Узнав, однако, что туда прибыли люди с тем, чтобы его погубить, он скрылся в храме и все время так и жил до самой смерти.
Таковы были дела, касающиеся Феодота. С этих пор
стасиоты стали самыми благоразумными среди людей. Впредь они не совершали подобных прегрешений, хотя им было позволено еще более безбоязненно творить беззаконие. Доказательством этого является то, что когда
какое-то время спустя некоторые из них отважились на нечто подобное, на них не было наложено никакого наказания. Ибо те, в чьих руках имелась возможность наказывать, постоянно предоставляли совершившим такие страшные проступки полную свободу укрываться. И таким потворством побуждали их к нарушению законов.
Пока жива была
василиса [жена Юстина], Юстиниан никак не мог сделать Феодору законной женой. Лишь в одной этом она пошла против него, хотя ни в чем другом ему не перечила. Эта женщина,
чуждая всякой испорченности, была простой крестьянкой, варваркой по происхождению.
Не отличаясь никакими достоинствами, она так и осталась несведущей в государственных делах. Во дворце она появилась не под собственным именем (слишком уж оно было смешное), но стала именоваться Евфимией. Со временем василиса умерла. Василевс же, ослабевший умом и к тому же глубокий старик, был посмешищем для подданных, и все относились к нему с полнейшим пренебрежением, поскольку он не понимал, что происходит. Между тем перед Юстинианом все в страхе пресмыкались, ибо, постоянно приводя все в смятение и беспорядок, он решительно все взбудоражил. Тогда-то он стал добиваться обручения с Феодорой.
Поскольку человеку, достигшему сенаторского звания, нельзя было жениться на блуднице, ибо это было запрещено древнейшими законами, он заставил василевса заменить эти законы другим законом, и с тех пор жил с Феодорой как с законной женой, сделав и для всех остальных доступным обручение с блудницами. И, будучи тираном, он немедленно принял сан автократора (самодержца), благовидностью предлога скрывая насилие действий. Ибо он был провозглашен василевсом римлян наряду со своим дядей всеми видными лицами, которые согласились на этот выбор по причине
непреодолимого страха. Итак, Юстиниан и Феодора вступили на царство за три дня до Пасхи, когда не позволялось ни приветствовать кого-либо из друзей, ни желать ему мира. Спустя несколько дней Юстин скончался от болезни, процарствовав девять лет.
Отныне царская власть была в руках лишь у Юстиниана и Феодоры.
3
Итак, Феодора, таким-то образом, как мной рассказано, рожденная, вскормленная и воспитанная, без каких-либо помех достигла сана василисы. Ибо у женившегося на ней и мысли не возникало о позоре своего положения… У него, располагавшего возможностью свершить свой выбор в пределах всей Римской державы и сделать супругой женщину, которая среди всех остальных была бы наиболее благородной, воспитанной вдали от чужих глаз, исполненной чувства глубокой стыдливости и скромности, отличающейся благоразумием и обладающей не только необыкновенной красотой, но и невинностью.
А он не счел недостойным назвать своей всеобщую скверну, не стыдясь ничего, что было известно о ней, сойтись с женщиной, замаранной, помимо других грехов еще и многими детоубийствами, ибо она по собственному почину совершала выкидыши. Я думаю, что, говоря о нраве этого человека, незачем упоминать что-либо еще. Ибо этот брак достаточно красноречиво раскрывает все пороки его души, так как он есть истолкователь, свидетель и описатель его нрава. Ибо тот, кто, не стыдясь содеянного, не считает позором предстать бесстыжим перед окружающими, не упустит использовать любую лазейку в законе, и, выставив как щит бесстыдство, никогда не покидающее его чела, с готовностью и легкостью отваживается на самые скверные поступки. Однако следует признать, что и среди сенаторов при виде позора, которым покрывается государство,
никто не решился проявить недовольства и не воспротивиться этому, при всем том, что они
должны были [отныне] поклоняться ей [Феодоре] как божеству.
Более того, ни один из священнослужителей не высказал открыто возмущения, несмотря на то, что и им предстояло
именовать ее владычицей. И тот народ, который был ее зрителем, тотчас же и до неприличия просто счел справедливым, воздевая руки, и быть и
именоваться ее рабом. И ни один солдат не пришел в ярость от того, что ему придется отправиться в поход,
подвергая себя опасности ради интересов Феодоры. И никто другой из людей не воспротивился ей, но все, мне кажется, склонив голову перед мыслью, что так предначертано,
позволяли этому осквернению исполниться.
Как будто судьба вознамерилась проявить свое могущество, посредством которого она управляет всеми человеческими делами, менее всего заботясь о том, чтобы то, что совершается, было бы справедливым или казалось бы людям разумным. В самом деле, она по какому-то непонятному произволу внезапно возводит кого-то на огромную высоту, и тот, кто, казалось, опутан множеством препятствий, ни с какой стороны и ни в чем не встречает уже сопротивления, но непреклонно движется туда, куда она предназначила, в то время как все без сомнений уступают дорогу движению судьбы. Но пусть будет так, как угодно Богу, так об этом и говорят.
Феодора была красива лицом в к тому же исполнена грации, но невысока ростом, бледнолица, однако не совсем белая, но скорее желтовато-бледная; взгляд ее из-под насупленных бровей был грозен. Если говорить подробно обо всем том, что она вытворяла за время жизни на сцене, не хватит и целого века, но и того немногого, о чем я рассказал раньше, достаточно для того, чтобы дать потомкам полное представление о нраве этой женщины. Теперь я считаю необходимым вкратце рассказать о содеянном ею и ее мужем, ибо они в своей совместной жизни ничего не совершали друг без друга.
Долгое время всем казалось, что они всегда совершенно противоположны друг другу и образом мыслей, и способом действий, но затем стало понятно, что они намеренно создавали такое представление о себе, чтобы подданные, составив о них единое мнение, не выступили против них, но чтобы представление о них у всех подданных разделилось.
Прежде всего они восстановили друг против друга христиан и, сделав вид, будто в [религиозных] спорах они идут противоположными путями, всех разобщили, как я расскажу несколько позднее. Затем они разобщили стасиотов. Она притворно изображала, что всеми силами поддерживает венетов (добрый следователь); предоставив им полную возможность действовать против своих противников, она позволяла им бесстыднейшим образом грешить по отношению к тем и подвергать их пагубным насилиям. Он же делал вид, что он сердит и втайне гневается (злой следователь), но не может прямо пойти против своей жены, раз она отдала приказание. Часто же, поменяв личину, они создавали видимость, будто расположение того и другого коренным образом изменилось. Тогда он считал необходимым наказывать венетов за их прегрешения, а она в притворном гневе делала вид, что недовольна, но уступает мужу против собственной воли.
Однако стасиоты венетов, как я уже сказал, стали, казалось, благоразумнейшими людьми. Ибо они не считали нужным чинить насилия над соседями в той мере, в какой им было позволено. И тем не менее,
хотя в ходе судебных разбирательств они [Юстиниан и Феодора] вроде бы выступали за разные стороны, неизбежно получалось так, что победу одерживал тот из них, кто держал сторону обидчика, и таким путем они отбирали у тяжущихся большую часть их достояния. К тому же этот
автократор (самодержец), причислив многих людей к своим приближенным, предоставлял им возможность чинить насилие и наносить вред государству так, как им хотелось, но как только они оказывались обладателями значительных богатств, [Феодора] тотчас начинала чинить им ужасающее зло; он между тем, будто совершенно не ведая о происходящем, самым постыдным образом завладевал их состоянием. Строя подобные козни, они всегда пребывали в согласии между собой и, создавая видимость раздора, разъединяли своих подданных, прочно укрепляя, таким образом, свою тиранию.
1
Как только Юстиниан достиг царской власти, он сумел тотчас же привести все в расстройство. То, что ранее было запрещено законом, он ввел в государственную жизнь; то же, что существовало и вошло в обычай, уничтожил, словно он для того и принял царский облик, чтобы изменить облик всего остального. Существовавшие должности он упразднил и для управления государственными делами ввел те, которых не было. Так же поступил он с законами и с солдатскими списками, побуждаемый к этому не соображениями справедливости или полезности,
но стремясь лишь к тому, чтобы все выглядело по-новому и несло бы отпечаток его имени. А все то, что он был не в состоянии изменить, старался, по крайней мере, связать со своим именем.
Он никогда не мог насытиться грабежом богатств и умерщвлением людей. Сгубив безо всякого основания мириады (десятки тысяч) людей, он тотчас начинал замышлять погибель еще большего числа. В то время как римляне жили в мире со всеми народами, он, снедаемый жаждой убийства и не зная, куда себя от этого деть,
начал стравливать варваров между собой… И в то время как он навлек на римлян бедствия войн, самолично разжигая пламя и заботясь лишь об одном: чтобы разными способами переполнить землю людской кровью и награбить побольше денег, — он замыслил еще одну страшную бойню для своих подданных следующим образом.
По всей Римской державе есть множество учений христиан, называемых ересями, в которых обыкновенно заблуждаются мысли человеческие. Всем им он повелел отказаться от своего прежнего учения, а ослушникам грозил тем, что впредь им не будет позволено передавать имущество детям или родственникам. Храмы же этих,
так называемых еретиков и особенно тех, которые исповедовали арианство, располагали неслыханными богатствами. Ибо было у них несказанное и несметное число сокровищ из золота и серебра и изделий из драгоценных камней. А также множество домов и селений и обширных земельных владений по всему миру. И все прочее, что является и именуется богатством, поскольку никто из василевсов никогда не причинял им никакого беспокойства. Множество людей, в том числе и православных, занимаясь [при этих храмах] своим ремеслом, все время поддерживали тем свое существование.
Отписав в казну в первую очередь имущество этих храмов, василевс Юстиниан неожиданно отнял у них все богатства. Из-за этого многие с тех пор оказались лишены источников существования.
И немедленно множество людей, передвигаясь от одного места к другому, стали принуждать всякого, кто им попадался, отказываться от отеческой веры. Поскольку сельский люд счел это нечестивым, то все они решили оказывать сопротивление тем, кто требовал этого. И поэтому многие погибли от рук солдат, многие же сами наложили на себя руки, полагая по невежеству, что подобным образом они проявляют особое благочестие. Многие, поднявшись толпами, покидали родные земли, монтанисты же, которые обитали во Фригии,
запершись в своих святилищах, поджигали храмы и тут же вместе с ними бессмысленно гибли. И от этого вся Римская держава наполнилась убийством и беглецами.
Когда же вскоре такой же закон был издан и относительно самаритян, беспорядочное волнение охватило Палестину. Что касается крестьян, то все они, объединившись, решили поднять оружие против василевса, поставив царем над собой
некоего разбойника по имени Юлиан. Придя в столкновение с солдатами, они некоторое время держались, затем, потерпев поражение в битве, все пали вместе со своим предводителем. Говорят, что
в этом сражении погибло сто тысяч человек, и в итоге этого самая плодородная на земле местность лишилась крестьян.
А для владельцев этой земли, которые были христианами, это дело завершилось великим бедствием. Ибо они, хотя и не получали от этих земель никакого дохода,
были вынуждены ежегодно платить василевсу подать, причем тяжелую, поскольку никакой милости им в этом не было оказано.
Затем он начал преследовать так называемых эллинов, подвергая тела их пыткам и отнимая их достояние.
Но и те из них, которые решили на словах, конечно же, принять имя христиан, чтобы отвратить от себя опасность, немногое время спустя были уличены…
Далее, он запретил законом мужеложество, подвергая дознанию случаи, имевшие место не после издания закона, но касающиеся тех лиц, которые были замечены в этом пороке задолго до него.
Поначалу, однако, это несчастье обрушивалось не на всех, а лишь на тех, кто являлся прасином, либо обладал большими деньгами, либо как-то иначе досадил тиранам.
Гневались они и на астрологов. И вследствие этого власти, ведавшие наказанием воров, подвергали их мучениям по одной лишь причине, что они пожелали стать умудренными в науке о звездах. Поэтому
люди большими толпами беспрестанно убегали не только к варварам, но и к римлянам, живущим в отдаленных землях. Чтобы скрыться от преследований, все охотно меняли родную землю на чужбину, как будто их отечество было захвачено врагами. Таким-то образом, Юстиниан и Феодора ограбили и захватили богатство тех, кто в Визáнтии и всяком ином городе считались состоятельными.
2
Был в Византии некто Зинон, внук того Анфимия, который в прежние времена обладал царской властью на Западе. Они, с умыслом назначив его архонтом Египта, повелели ему отплыть туда. Тот, нагрузив судно самыми ценными своими богатствами, приготовился к отправлению. А было у него несметное количество серебра и золотых вещей, украшенных жемчугом, смарагдами и другими драгоценными камнями. Они же, склонив к тому некоторых из тех, что считались наиболее ему преданными, спешно вынесли богатства с корабля и подожгли его нижнюю часть, приказав сообщить Зинону, будто на судне случайно возник пожар и уничтожил его богатства. Спустя некоторое время Зинон
неожиданно умер, и те [Юстиниан с Феодорой] немедленно под видом его наследников завладели его имуществом. Ибо они предъявили завещание, которое, как ходили слухи, вовсе не было им составлено. Подобным же образом они сделались наследниками и Татиана, и Демосфена, и Илары, которые и во всех прочих отношениях, и по своему сану были первыми людьми в римском сенате. В некоторых случаях они присваивали имущество, изготовив не завещания, а письма. Именно таким путем они оказались наследниками Дионисия, жившего в Ливане.
Имена всех остальных, чьими наследниками они самовольно стали, я не в силах перечислить.
Правда, пока не произошло так называемое восстание Ника, они считали возможным прибирать себе состояния богатых по отдельности. Когда же оно произошло,
они разом конфисковали имущество чуть ли не всех членов сената. Всем недвижимым имуществом и теми из земельных владений, которые относились к числу самых лучших, они распорядились, как им заблагорассудилось, прочие же, обложенные суровыми и тяжелейшими налогами, якобы из человеколюбия вернули их прежним владельцам.
Вследствие этого, терзаемые сборщиками налогов и страдающие от постоянно растущих на их задолженность процентов, они, живя безо всякого желания жить, умирали медленной смертью.
По этой причине мне и большинству из нас они [василевс и василиса]
представлялись вовсе не людьми, а какими-то демонами, погаными и, как говорят поэты, «губящими людей», которые пришли к согласию с тем, чтобы как можно легче и быстрее погубить род людской и его дела. Имея лишь облик человеческий, а по сути своей, будучи человекоподобными демонами, они, таким образом потрясли всю вселенную.
Говорят, что некий весьма угодный Богу монах, подвигнутый к тому теми, кто вместе с ним обитал в пустыне, отправился в Визáнтий с ходатайством за живших с ними по соседству, поскольку те терпели нещадное насилие и обиды. По прибытии он тотчас же был допущен к василевсу. Когда он был готов предстать перед ним и одной ногой переступил уже порог, он, неожиданно отпрянув, пошел обратно. Сопровождавший его евнух и прочие присутствовавшие при этом люди принялись усердно умолять его идти вперед, но тот, ничего не говоря в ответ, удалился, словно в помрачении сознания, в жилище, где он остановился. Когда сопровождавшие его стали спрашивать, почему он так поступил, он ответил, что
увидел восседающим на троне владыку демонов, находиться подле которого или просить его о чем-либо он не счел достойным.
Подтверждением этому служит наряду со многим другим размах совершенного ими, ибо деяния демонов и деяния людей отмечены глубоким различием. Конечно же, на долгом веку бывали люди, по воле случая или от природы совершившие нечто ужасающее. Одни из них в свое время низвергали города, другие — целые страны или что-либо еще, но
стать погибелью для всего рода человеческого и бедствием для всей вселенной — этого не удавалось еще никому, кроме этих двоих.
Таково было мнение об этом у большинства. Юстиниан, будучи по своему характеру таким, как я описал, старался показать себя доступным и милостивым ко всем, доступ к нему был открыт для любого, и он никогда не гневался на тех, кто стоял перед ним и говорил не так, как подобает. Он
никогда не выказывал смущения перед лицом тех, кого собирался погубить. В самом деле, он никогда наружно не проявлял ни гнева, ни раздражения по отношению к тем, кто ему досадил, но
с кротким лицом, не подняв бровей, мягким голосом отдавал приказания убить мириады ни в чем не повинных людей, низвергать города и отписывать все деньги в казну. Иной мог подумать, исходя из этих его привычек, что у него нрав овцы. Однако если кто-нибудь пытался со слезными мольбами выпросить у него прощения для того, кто оступился, он зверел и оскаливал зубы, и, казалось, вот-вот вспыхнет гневом, так, что даже у тех, кто считался близким ему, не оставалось впредь никакой надежды испросить [его о милости].
В христианской вере он, казалось, был тверд, но и это обернулось погибелью для подданных. В самом деле, он
позволял священнослужителям безнаказанно притеснять соседей, и, когда они захватывали прилегающие к их владениям земли, он разделял их радость, полагая, что подобным образом он проявляет свое благочестие. И творя суд по таким делам, он
считал, что совершает благое дело, если кто-либо, прикрываясь святынями, удалялся, присвоив то, что ему не принадлежало.
Он полагал, что справедливость заключается в том, чтобы священнослужители одерживали верх над своими противниками. И сам он, предосудительнейшими средствами приобретя имущество здравствующих или умерших и тотчас пожертвовав его какому-нибудь храму, гордился этой видимостью благочестия, на самом же деле
стремясь лишь к тому, чтобы имущество это не вернулось вновь к тем, кто претерпел такое насилие. По той же причине он совершил и несметное число убийств. В своем стремлении объединить всех в единой христианской вере он бессмысленным образом предавал гибели остальное человечество, совершая это под видом благочестия. Ибо он не считал убийством, когда его жертвами становились люди не одной с ним веры.
3
Таким образом, предметом его забот было, чтобы беспрестанно шло истребление людей, и вкупе со своей супругой он без устали выдумывал предлоги, которые вели к этому. Оба они обладали сходными по большей части стремлениями, а случалось различаться характером, оба они оставались негодяями; проявляя же наиболее несходные склонности они губили подданных. Ибо
убеждения его [василевса] были легче облака пыли, и он всегда поддавался тому, кто вел его, куда заблагорассудится, если только дело не касалось человеколюбия или бескорыстия. К тому же он был очень падок на льстивые речи. Льстецы безо всякого труда могли убедить его в том, что он способен подняться ввысь и ходить по воздуху.
Как-то состоявший при нем
Трибониан сказал, что он просто боится, как бы однажды тот за свое благочестие не был неожиданно вознесен на небеса. Подобную похвалу (вернее сказать, насмешку) он прочно удерживал в своей памяти. Если же случалось, что он восхитился чьей-то добродетелью, то вскоре он начинал поносить этого человека как негодяя. А выбранив кого-либо из подданных, он вновь удостаивал его похвалы, причем перемена в нем происходила безо всякой причины. Мысли его были противоположны тому, что он говорил в желал показать. Врагом он был непреклонным и неизменным, в дружбе же был крайне непостоянен. В итоге он погубил многих из тех, к кому благоволил, и никому из тех, кого он единожды возненавидел, не стал другом.
Тех, кто, казалось, были ему особенно хорошо известны и близки, он в угоду своей супруге или кому-нибудь еще, недолго думая, предавал гибели, хорошо зная, что они будут умерщвлены единственно из-за того, что питали любовь к нему.
Он ни в чем не был постоянен, кроме, разумеется, бесчеловечности и корыстолюбия. Никому не было под силу убедить его отказаться от этого. И когда жене не удавалось склонить его к чему-либо, она, обнадежив его, что предприятие сулит большие деньги, втягивала мужа в задуманное ею дело даже против его воли.
Ради низкой выгоды он отнюдь не считал недостойным и издавать законы, и снова их упразднять.
Судебные решения он выносил не на основании им же самим изданных законов, но в соответствии с тем, где ему были обещаны более крупные и более великолепные богатства. Он не видел ничего постыдного в том, чтобы отнимать у своих подданных имущество, воруя по мелочам, если под каким-нибудь предлогом не мог забрать все, либо неожиданно предъявив обвинение, либо воспользовавшись завещанием, которого не существовало. И
пока он правил римлянами, ни вера в Бога, ни вероучение не оставались крепкими, закон не был прочным, дела — надежными, а сделка — действительной. И когда он посылал кого-нибудь из своих приближенных с каким-либо поручением, и попутно им случалось погубить многих из тех, кто попался, но при этом награбить кучу денег, они сразу же казались автократору достойными быть и называться славными мужами, как в точности исполнившие все, что им было поручено. Если же они являлись к нему, оказав людям какую-то пощаду, он впредь проявлял к ним недоброжелательность и враждебность. Отвергнув их как людей старого уклада, он более не призывал их на службу.
Поэтому многие старались показать себя перед ним негодяями, несмотря на то, что по своему нраву таковыми не являлись.
Часто то, что было постановлено сенатом, после утверждения василевсом приобретало иной смысл. Ибо сенат сидел, словно изображение на картине, не являясь господином своих решений и не обладая влиянием для доброго дела, но собирался лишь для вида ради соблюдения древнего закона, поскольку никому из собравшихся здесь вообще не позволялось подавать голос,
василевс же и его супруга обычно делали вид, будто они разошлись во мнениях, хотя все у них между собой было уже решено.
Никакого постоянства власти не существовало, весы правосудия колебались из стороны в сторону, склоняясь туда, куда влекла их большая тяжесть золота.
Решения дворца обосновывались на рыночной площади, и там можно было найти лавки, где торговали не только судебными постановлениями, но и законодательством.
Так называемые референдарии не довольствовались более тем, что лишь относили василевсу прошения, а властям, по обыкновению, сообщали, каково было его мнение касательно дела просителя, но морочили Юстиниану голову и обманывали с помощью разных ухищрений и крючкотворства, он же по самой своей природе легко поддавался людям, изощренным в подобного рода делах. Выйдя же из дворца и не допустив тяжущихся к тем, с кем сами имели беседу, они, так, чтобы не оставалось улик,
вымогали у беззащитных столько денег, сколько им представлялось достаточным. В делах был полный разлад, ничто не соответствовало своему названию, и государственный строй уподобился игрушечному царству.
Был некий Лев, родом киликиец, крайне подверженный корыстолюбию. Этот Лев являлся ухищреннейшим из льстецов и умел внушать невежественным душам свои мысли. Обладал он даром убеждения, который помог ему, используя глупость тирана, содействовать погибели человечества. Он первый склонил Юстиниана торговать судебными решениями. И с тех пор как этот человек [Лев] решил красть таким способом, как было сказано, то уже никогда не прекращал этого, и зло, распространяясь, достигло громадных размеров. Любой, кто хотел затеять несправедливую тяжбу с кем-либо из порядочных людей, тут же шел ко Льву и, пообещав какую-то часть спорного имущества тирану и ему самому, удалялся из дворца, тотчас же, хотя и незаконно, выиграв дело. А Лев таким путем сумел приобрести поистине огромные деньги и оказался обладателем многих земель, став при этом главным виновником того, что государство римлян пришло в упадок.
Людям, заключившим о чем-либо договор, ничто не служило надежной гарантией: ни закон, ни клятвы, ни документ, ни предусмотренное наказание, ни что-либо другое, если они не принесли денег Льву и василевсу. Но и тогда решение Льва не оставалось твердым, но он считал достойным получить деньги и от другой стороны. Ибо, вечно обворовывая и ту, и другую сторону, он менее всего помышлял о том, что пренебрегать просьбами тех, кто на него положился, и действовать против них, означает вести себя постыдно. Ему же не представлялось позорным подобное двурушничество, если он мог получить от этого выгоду.
4
Таков был Юстиниан. Что касается Феодоры, то ее разум непрестанно и прочно коснел в
бесче-ловечности. Она никогда и ничего не совершала по чужому внушению или побуждению, но с непреклонной настойчивостью всеми силами осуществляла свои решения, и никто не отваживался испросить у нее милости для того, кто стал жертвой ее недовольства. Ни давность времени, ни удовлетворенность от наложенного наказания, ни всякого рода мольбы, ни страх перед смертью, которая, вероятно, будет ниспослана с небес на весь род человеческий, не могли склонить ее к тому, чтобы унять свой гнев. Одним словом, никто никогда не видел, чтобы Феодора примирилась с тем, кто досадил ей, даже после его смерти, но и сын умершего, словно нечто другое, принадлежавшее отцу, заполучив в наследство вражду василисы, передавал ее до третьего колена. Ибо
ее пыл, крайне расположенный возбуждаться для того, чтобы губить людей, был совершенно не способен к умиротворению.
За телом своим она ухаживала больше, чем требовалось, но меньше, чем она желала. Ранее раннего она отправлялась в бани и очень нескоро удалялась оттуда. Завершив омовение, она направлялась завтракать, позавтракав, отдыхала. За завтраком и обедом она отведывала всякой еды и питья, сон же у нее всегда был очень продолжительным, днем до сумерек, ночью — до восхода солнца. И вот, вступив на стезю разного рода излишеств и предаваясь им в течение столь значительной части дня, она притязала на то, чтобы управлять всей Римской державой. И
если василевс возлагал на кого-нибудь какое-либо поручение помимо ее воли, дела у этого человека принимали такой оборот, что вскоре он с великим срамом отрешался от должности и погибал самой позорной смертью.
У Юстиниана всякое дело шло легко не столько потому, что он был остер умом, сколько потому, что он, как было сказано, по большей части обходился без сна и являлся самым доступным человеком на свете. У людей, хотя бы и незнатных и совершенно безвестных, была полная возможность не только явиться к тирану, но и иметь с ним тайную беседу. Попасть же к василисе было невозможно даже кому-либо из архонтов, разве что он потратит на это массу времени и труда, но все они с рабским усердием постоянно пребывали в ожидании, все время находясь в узком и душном помещении. Ибо отсутствовать здесь для любого из них означало подвергнуть себя смертельной опасности. Все это время они стояли на цыпочках и каждый изо всех сил старался держать голову выше, чем соседствующие, чтобы евнухи, выходя, могли его заметить. Приглашались же лишь некоторые из них, и то с трудом и по прошествии множества дней, а
войдя к ней, они в великом страхе как можно скорее удалялись, лишь пав перед ней ниц и коснувшись краешком губ ступней обеих ее ног. Говорить с ней или просить ее, если она сама не повелевала этого, было недопустимо. Государство погрязло в раболепии, получив в ее лице надсмотрщика рабов. Таким образом дела римлян гибли и из-за тирана, который, казалось, был слишком добродушен, и из-за Феодоры, которая была сурова и крайне высокомерна. Ибо его добродушие было ненадежным, ее же тяжелый нрав был помехой в делах.
Итак, образом мысли и жизни они явно отличались друг от друга, однако были у них общими
корыстолюбие, кровожадность и отсутствие всякой искренности.
Ибо оба они обладали поразительным умением лгать, и если о ком-либо из тех, кто досадил Феодоре, сообщали, что он совершил какой-либо проступок, хотя бы незначительный и не стоящий слов, она немедленно придумывала обвинения, вовсе не применимые к данному человеку, раздувая это дело как великое злодеяние. Выслушивалась масса жалоб, назначался суд
по обвинению в низвержении существующего порядка и сходились
судьи, собранные ею и готовые сражаться друг с другом из-за того, кто более других окажется способен угодить василисе бесчеловечностью приговора.
Когда Амаласунта в своем нежелании обитать среди готов решила переменить и саму свою жизнь, задумав отправиться в Византий, Феодора призадумалась над тем, что эта женщина была знатного происхождения, к тому же царица, очень хороша собой и необыкновенно изобретательна в путях и средствах к достижению желаемого ею. Ее великолепие и исключительно мужской склад характера возбуждали в ней [Феодоре] подозрения, в то же время она боялась непостоянства своего мужа. Свою ревность, однако, она проявила не в пустяках, но решила злоумышлять против той, не останавливаясь и перед ее убийством. Тотчас она убедила мужа отправить послом в Италию Петра, причем только его одного. Сама же она потребовала от Петра лишь одного — чтобы он как можно скорее убрал Амаласунту из числа живых, обнадежив его, что он будет осыпан великими милостями, если исполнит ее поручение,
ибо природа этого человека не ведала, что значит испытывать колебания, готовя подлое убийство, когда имелась надежда заполучить какую-то должность или большие деньги. Так-то он и дошел до чина магистра и удостоился как никто иной, величайшей власти и величайшей ненависти.
Таков был конец Амаласунты. Когда на нее [Феодору] пало подозрение, что ее обуяло влечение к одному из ее рабов по имени Ареовинд, варвару по происхождению, но пригожему и юному, которого она в то время определила ключником, то, стремясь снять с себя обвинение, она, хотя, как говорят, и была до крайности влюблена в этого человека, решилась тогда подвергнуть его жесточайшему наказанию, после чего мы о нем более ничего не слышали и доселе никто его больше не видел.
Ибо если она хотела скрыть что-либо из того, что совершалось, то об этом никто не говорил и не упоминал, а тому, кому было что-то известно об этом, не позволялось впредь ничего сообщать ни кому-либо из своих родственников, ни тому, кто, стремясь узнать правду, захотел бы выведать об этом, как бы он ни был любопытен.
С тех пор как существует род людской, ни один тиран не внушал такого страха, поскольку никто из досадивших ей не смог укрыться от нее. Множество соглядатаев сообщали ей о том, что говорилось и делалось на агоре и по домам. Когда эту бабу охватывал гнев, безопасности не давал ни храм, ни запрет со стороны закона; мольбы целого города оказывались бесполезны, чтобы спасти попавшего в несчастье, и ничто другое не могло оказаться препятствием на ее пути.
Жили в Визáнтии две девы-сестры, которые не только имели отца-консула и в третьем поколении принадлежали к консульским семьям, но и вели свой род от людей, издревле обладавших в сенате первенством крови. Случилось так, что они, уже вступавшие в супружество, овдовели, поскольку мужья их погибли. Феодора тотчас подобрала двух мужчин, безродных и бесстыжих, и стала прилагать старания к тому, чтобы женить их на сестрах. Те, в страхе, как бы этого не случилось, бежали в храм Софии. Однако василиса поставила их в такое безвыходное положение и подвергла таким страданиям, что они поспешили избавиться от этих бед, сменив их на замужество. Таким образом, ни одно место не осталось у нее неоскверненным и неприкосновенным. Впоследствии Феодора, чтобы очистить себя от этого греха, назначила того и другого архонтами. Но и тогда к этим девам не пришло утешение, поскольку чуть ли не всем подданным пришлось испытать от этих людей ужасные и невыносимые страдания.
Ибо Феодору не заботило ни почтение к государственной должности, ни к самому государству, ни что-либо иное, лишь бы воля ее была выполнена.
В те времена нравственность почти всех женщин оказалась испорченной. Ибо они с полной свободой грешили по отношению к своим мужьям, поскольку это не грозило им какой-либо опасностью и не причиняло вреда, так как даже те из них, которые были уличены в прелюбодеянии, оставались безнаказанными, ибо они немедленно обращались к василисе, добиваясь полного поворота дел, подавали встречный иск и привлекали своих мужей к суду несмотря на то, что никакой вины со стороны тех не было. Эта женщина притязала и на то, чтобы самовластно распоряжаться государственными делами. Ибо она ставила и должностных лиц, и
священников, старательно подыскивая и
заботясь только о том, чтобы тот, кто домогается должности, не оказался наделен лучшими качествами, отчего он был бы не в состоянии выполнять ее приказания.
5
Что Юстиниан был не человек, но, как я сказал, некий демон в образе человека, можно было бы заключить, исходя из необычайной величины бедствий, причиненных им людям. Ибо в чрезмерности совершенного проявляется и сила совершившего. А точное число тех, кого он погубил, определить не под силу никому кроме Бога.
Легче можно было бы, я думаю, сосчитать все песчинки, нежели тех, кому принес гибель этот василевс. Но
если сделать примерный подсчет по тем землям, которым довелось обезлюдеть, скажу, что погибли — мириады мириад.
Он не считал нужным выждать подходящего времени для задуманного дела, но все затевал не вовремя: в мирное время и в пору перемирия он постоянно злокозненно вынашивал поводы для войны с соседями, а во время войны, безо всякого основания падая духом, по причине корыстолюбия чрезмерно медленно совершал необходимые для дел приготовления и вместо заботы о них размышлял о возвышенном, излишне любопытствуя о природе божества, не прекращая войны из-за кровожадности и склонности к убийствам и вместе с тем не имея возможности одолеть своих врагов вследствие того, что вместо должного по своей мелочности занимался пустяками. Поэтому
в то время, как он царствовал, вся земля постоянно переполнялась кровью человеческой, как римлян, так и почти всех варваров. Если же принять во внимание то, что произошло в пору восстаний в Визáнтии и каждом отдельном городе, то, я думаю, окажется, что там было умерщвлено людей не меньше, чем на самой войне.
Анастасий, бывший предусмотрительнейшим и рачительнейшим из всех автократоров, опасаясь (что и случилось), как бы его преемник, испытывая нужду в деньгах, не начал бы грабить подданных, до отказа наполнил все сокровищницы золотом, а затем окончил дни своей жизни. Все это Юстиниан очень быстро растратил. Между тем можно [было бы] предположить, что
этого золота хватило бы на сотню лет любому, даже самому расточительному василевсу.
Затем он учредил множество так называемых
монополий, продав благополучие подданных тем, кто не гнушается идти на такую мерзость.
Сам он, получив плату за такую сделку, устранялся от этого дела, предоставив тем, кто дал ему деньги, возможность заправлять делом так, как им заблагорассудится.
Словно ему оказалось мало издревле учрежденных для того должностей, он дополнительно придумал для управления государством две другие, чтобы впредь становилось все больше доносчиков и чтобы намного удобнее было подвергать пыткам ни в чем не повинных людей. Исполнявшему одну из них он поручил, явно на словах, ведать правосудием над ворами, дав этой должности название
претор димов, исполняющему другую он повелел постоянно наказывать тех, кто занимается мужеложеством и имеет сношения с женщинами запретным образом, а также
тех, кто не исповедует православия, дав этой [должности] название
квезитор. И вот претор, обнаружив среди краденого что-либо особенно ценное, считал необходимым отнести эти вещи василевсу, заявляя, что их владельцы нигде не объявляются. Таким образом, василевс всегда мог получить свою долю в дележе наиболее ценных богатств. А так называемый
квезитор, разоряя тех, кто попадал в его руки, то, что хотел, нес василевсу, сам же в обход законов ничуть не меньше обогащался за чужой счет. Ибо служителям этих архонтов
не требовалось ни выдвигать обвинителей, ни представлять свидетелей совершившегося, но все это время беспрестанно они без обвинения и приговора в глубочайшей тайне убивали попавших в их руки [несчастных], а богатства их отбирали.
Позднее этот душегуб приказал этим архонтам, так же как и стоящей над народом власти, в равной степени ведать всякого рода обвинениями, повелев им состязаться между собой в том, кто из них окажется способен быстрее и больше губить людей. Говорят, один из них прямо спросил:
«Если кто-либо сделает донос всем троим, кому надлежит произвести дознание?» Тот в ответ сказал: «Тому, кто опередит других».
И с должностью так называемого
квестора он поступил совсем не так, как подобало. Между тем все, прежние василевсы особо заботились о том, чтобы те, кто ее исполняет, были сведущими в законах, и к тому же совершенно неподкупными, ибо государству не избежать большой опасности, если те, в чьих руках находится эта власть, окажутся неопытными либо корыстолюбивыми. Этот же василевс первым поставил на эту должность
Юнила, родом из Ливии. Этому законы не были известны даже по слуху, поскольку он даже не был из риторов. Латинскую грамоту он знал; что до греческого, то частенько,
когда отваживался говорить по-гречески, то вызывал смех у своих помощников, но постыдному корыстолюбию был предан невероятно: нисколько не стыдясь, он открыто торговал царскими грамотами. Ради одного золотого статера он, не колеблясь, протягивал руку первому встречному. Не менее семи лет государство подвергалось подобному глумлению.
Когда же Юнил отмерил дни своей жизни, на эту должность был назначен Константин; он не был несведущим в законах, но был совсем юным и неискушенным в судебных спорах и вдобавок являлся самым вороватым и хвастливым из всех людей. Он стал желаннейшим для Юстиниана человеком и его ближайшим другом, поскольку он [Юстиниан] отнюдь не считал недостойным постоянно воровать при его посредстве и творить его руками суд.
Вследствие этого Константин за короткое время приобрел огромные богатства и преисполнился невероятным самомнением, возносясь до небес и всех презирая, так что если кто-нибудь хотел вручить ему крупную сумму денег, то оставлял ее кому-либо из его наиболее доверенных лиц и тем добивался счастливого завершения своих хлопот. Встретиться же с ним самим или переговорить с ним не удавалось никому, разве только тогда, когда он спешил к василевсу или возвращался от него не степенным шагом, но быстро и с великой торопливостью,
дабы кто-либо из встречных не задержал его безо всякой для него выгоды.
6
Так обстояло у василевса с этими делами. И действительно, все, кто занимал тогда эту должность, внезапно становились безмерно богатыми, за двумя исключениями — Фоки, о котором я в прежних книгах упоминал как о человеке, чрезвычайно радеющем о справедливости (ибо за время пребывания в должности этот муж оставался чужд всякой корысти), и Васса. Но ни тот, ни другой и года не смогли удержаться на этом посту, но
как люди бесполезные и совершенно несоответствующие времени спустя всего лишь несколько месяцев они оказались отстраненными от должности. Чтобы мне не рассказывать обо всем по отдельности и не затянуть свой рассказ до бесконечности, скажу, что то же самое проделывалось в Визáнтии и со всеми другими должностями.
Ибо по всей Римской державе Юстиниан делал следующее.
Отобрав негоднейших людей, он за большие деньги отдавал им для порчи должности. Ибо человеку порядочному или, по крайней мере, не лишенному здравого рассудка нет никакого смысла отдавать собственные деньги для того, чтобы грабить ни в чем не повинных людей.
Получив это золото от тех, кто пришел с ним в согласие, он предоставил им возможность делать с подданными все, что им заблагорассудится. Тем самым им было суждено разорить все земли [отданные под их управление] вместе с их населением, с тем чтобы самим в дальнейшем оказаться богачами, ибо подобное занятие не сулило им ни опасности, ни посрамления, да еще и способствовало их славе в зависимости от того, как много из тех, кто попался им в руки, им удавалось без всяких оснований убить и ограбить. Ибо дошло до того, что самое название убийцы и грабителя стало обозначать у них предприимчивого человека.
Когда же, однако, ему [Юстиниану] становилось известно, что кто-либо из тех, в чьих руках оказалась власть, достиг вершин богатства, он, опутав их всякими вымышленными обвинениями, тотчас отбирал полностью все их деньги.
Позднее он придумал и нечто другое, превосходящее все, о чем мы слышали. Должности, которые он считал наиболее значимыми в Визáнтии и других городах, он решил более не продавать, как [делал] раньше, но,
отыскав лиц, нанимающихся за плату, назначил их на должности, наказав им за жалованье, которое они получали, отдавать ему все, что они награбят. Те же, получая жалованье, совершенно безбоязненно обирали и тащили все со всей земли, и ходил кругами произвол наймитов, под личиной должности грабящих подданных.
Итак, этот василевс со всей тщательностью, присущей ему, все время подбирал для этих дел поистине негоднейших из всех людей, всегда преуспевая в выслеживании таких злобных созданий, какие ему и требовались. Конечно,
когда он назначал на должность тех первых мерзавцев, и злоупотребление властью явило на свет их [прирожденную] подлость, мы воистину удивлялись тому, как человеческая природа смогла вместить в себя столько зла. Когда же те, что со временем сменили их на должностях, сумели намного превзойти их, люди изумленно спрашивали друг друга, каким образом те, которые раньше слыли негоднейшими, теперь уступили своим преемникам до такой степени, что ныне казались по своему образу действия людьми прекрасными и добропорядочными. В свою очередь, третьи превосходили вторых разного рода пороками, за ними другие, с их новшествами в преступлении, явились причиной того, что их предшественники начинали слыть честными людьми.
Поскольку, это зло росло и росло, всем людям довелось узнать на деле, что испорченность человеческой природы не знает предела, но, вскормленная знанием об уже совершенном и побуждаемая дерзостью, которую вдохновляет полная вседозволенность к тому, чтобы причинять вред тем, кто попал к ней в руки, она неизменно достигает таких границ, судить о которых способно воображение лишь оказавшихся ее жертвой.
И часто бывало, что когда вражеское войско грабило Римскую державу, стратиги решали напасть на них при их отступлении, но затем отказывались от своего намерения, увидев послание Юстиниана, запрещающее им нападать на варваров, поскольку те необходимы римлянам как союзники.
Часто некоторые из тамошних крестьян, снедаемые тоской по своим детям и женам, попавшим в рабство, объединившись, убивали многих из уходящих и умудрялись отобрать у них коней и всю добычу, однако затем им приходилось испытать большие трудности. Ибо некие, посланные из Визáнтия лица считали справедливым без тени сомнения подвергать их пыткам, увечить и накладывать на них денежное взыскание.
7
Когда василевс и Феодора погубили Иоанна Каппадокийского, они хотели назначить кого-то на его должность и сообща старались подыскать какого-нибудь последнего негодяя, тщательно высматривая подобного рода орудие для своей тирании, чтобы они могли побыстрее губить их подданных. Итак, временно они поставили вместо него на эту должность Феодота, человека отнюдь не благого нрава, но оказавшегося не в состоянии полностью им угодить. И затем они усердно продолжали искать повсюду. Против ожидания они
нашли некоего менялу по имени Петр, родом сирийца, прозвище которого было Варсима. Издавна восседая у стола с медью, он извлекал из этого ремесла постыднейшую выгоду, с большой сноровкой занимаясь кражей оболов и постоянно обсчитывая имеющих с ним дело благодаря проворству пальцев. Ибо он был ловок в том, чтобы бесцеремонно грабить тех, кто ему встречался, а будучи пойман, клялся и грех рук покрывал дерзостью языка.
Включенный в число служителей эпарха, он прославился такими безобразиями, что очень понравился Феодоре и с готовностью помогал ей (а-ля Гришка Распутин), совершая невозможное для осуществления ее дурных желаний. Поэтому Феодот был тотчас отстранен от должности, и на нее был назначен Петр, делавший все, что они пожелают. Ибо даже лишив воинов в поле всякого жалования, он, казалось, никогда не испытывал ни стыда, ни страха. А должностями он торговал пуще прежнего; и еще более их обесславив, продавал их тем, кто не колебался в совершении подобного рода покупки, явным образом позволяя купившим их пользоваться по своему усмотрению и жизнями, и имуществом подданных. Ибо
между ним и тем, кто выложил плату за должность, была прямо оговорена возможность грабить и всячески мародерствовать.
Так из столицы государства исходила торговля человеческими жизнями; заключалась сделка относительно истребления городов, а по главным судилищам и по агоре принародно расхаживал узаконенный разбойник, который называл свое дело сбором денег, причитающихся как плата за должность, и не было никакой надежды, что за свои злодеяния он когда-нибудь подвергнется наказанию.
Как-то в Визáнтий было доставлено очень много зерна; когда же большая часть его оказалась уже испорченной, он [Петр] передал его городам Востока, хотя этот хлеб уже не годился в пищу людям, не по той цене, по которой обычно продают самый лучший хлеб, но гораздо дороже. И покупателям пришлось, потратив большие деньги для того, чтобы взять этот хлеб по столь тяжким ценам, бросить его затем в море или в сточные канавы. А когда на следующий год урожай уже не был столь большим, и флот, доставлявший хлеб, прибыл в Византии значительно меньшим, чем требовалось, Петр, при данных обстоятельствах оказавшись в затруднении, счел необходимым закупить большое количество хлеба в землях Вифинии, Фригии и Фракии.
И жителям тех мест пришлось с громадным трудом привозить груз к морю, с большой опасностью переправлять его в Визáнтий и, разумеется, получить за него крошечную, лишь для вида, плату; штрафы же на них накладывались такой величины, что они были рады, если кто-то позволял им даром отдать зерно в государственное хранилище и еще приплатить за это.
Уже и василевс казался сердитым на него [Петра Варсиму] и хотел отрешить его от должности из-за того, о чем было сказано, а также
потому, что услышал, будто у него припрятаны невероятно большие деньги, которые он тогда украл из казны. И это было правдой.
Однако Феодора мужу этого не позволила. Ибо она души не чаяла в Варсиме, как мне представляется, за его порочность и за его редкостное умение причинять вред подданным. Ибо сама она была чрезвычайно жестока и донельзя преисполнена бесчеловечности, и требовала, чтобы и ее помощники были как можно более близки ей по своему нраву.
Говорят, однако, что она была заколдована Петром и расположена к нему против собственной воли. Ибо этот Варсима крайне усердствовал в зельях и дьявольщине, восторгался так называемыми манихеями и не считал зазорным открыто быть их покровителем. Хотя василиса слышала об этом, она не изменила своего расположения к этому человеку, но решила еще больше радеть о нем и выказывать ему свою благосклонность. Ибо и сама она с детства общалась с колдунами и знахарями, поскольку этому способствовал ее образ жизни, и она жила, веря в это и постоянно уповая на это.
Говорят, что и Юстиниана она приручила не столько ласками, сколько силой злых духов. Ибо не был он столь разумен, справедлив и устойчив в добродетели, чтобы противостоять подобному злому умыслу, но явно был обуреваем страстью к убийствам и деньгам; тем же, кто обманывал его и льстил ему, он без труда уступал.
Даже в делах для него особенно важных он без всякой причины бывал переменчив и постоянно оказывался подобен облаку пыли. Поэтому ни у кого из его родственников и знакомых никогда не было на него твердой надежды, ибо непостоянство мысли отличало все его поведение.
Поэтому он, как было сказано, был так легко доступен для знахарей и так просто оказался во власти Феодоры, и потому-то василиса так сильно любила Петра, изощренного в подобных делах.
Василевс с трудом отрешил его от должности, которую он прежде занимал, но по настоянию Феодоры он немного времени спустя назначил его
главой сокровищниц.
Итак, Петр стал во главе царских сокровищниц и вновь послужил для всех главным виновником их несчастий. Ибо, урезав большую часть средств, которые издревле предназначались для ежегодной раздачи их василевсом многим людям в виде «утешения», он сам нечестным образом разбогател за счет общественных средств, а часть их отдал василевсу. И
лишившиеся этих средств пребывали в большой печали. И так римлян всячески доводили до голодной смерти. Более того, издревле существовал обычай, чтобы каждый, кто владеет Римской державой, не единожды, но многократно прощал всем подданным то, что они задолжали казне, чтобы у тех, кто испытывает нужду и не знает, откуда ему выплатить эти недоимки, не висела вечно петля на шее и чтобы не давать сборщикам податей предлога для вымогательства по отношению к тем, у кого подати полностью уплачены и никаких долгов не имеется. Этот же человек (Юстиниан) за тридцать два года не сделал для подданных ничего подобного. Поэтому обедневшие были вынуждены бежать и никогда уже больше не возвращаться.
1
Связь между двумя цивилизациями, византийской и российской, существует. Она очевидна и похожа на связь между родителями и детьми, когда первые передают ребенку эстафету жизни, т.е. «одаряют его, по воле Творца, великим благом». За него ребенок, юноша, взрослые сын или дочь должны во все дни чтить отца своего и мать свою. Но, с другой стороны,
вместе с жизнью ребенок наследует и грех. Так и Россия должна быть «благодарна» Византии за то, что через нее она стала «христианкой». Это было не христианство вообще, а христианство в его византийской версии. Кроме того, русские сумели наложить на принятое «наследие» весьма отчетливую печать собственной самобытной психологии и ментальности. Воспринятый Русью христианский дух оказался утяжелен множеством человеческих, слишком человеческих бремен. В результате
византизированное христианство, т.е. православие, успело за несколько столетий своего существования на Руси уснастить христианскую веру многим из того, что не приближало человека к Христу, а напротив, как бы удерживало в некотором отдалении.
К числу приобретений, унаследованных Россией от Византии, принадлежит известный
«принцип симфонии», означающий особую близость отношений между Церковью и государством, священством и царством.
Восходящий к политической доктрине и социальной стратегии императора Юстиниана I (482 — 565), он возник в форме цезаропапизма, т.е. как фактического сращения двух ветвей власти, светской и духовной, при различных, от мягких до жестких, степенях доминирования первой над второй.
Юстиниан был человеком с могучим социальным темпераментом. Это был
христианин на троне, убежденный, что в основании единства государства должно лежать единство веры. Поэтому его Кодекс начинался словами:
«О высочайшей Троице, о кафолической вере и о том, что никто не смеет ее публично оспаривать…» По его инициативе наиболее авторитетные юристы выполнили очень важную задачу по упорядочению, систематизации юридического наследия древнеримской империи. Его не остановило языческое происхождение римского права. Тут верх взял
прагматизм государственного мужа, знающего цену «добротной правовой базы»
там, где речь идет о надежном и прочном социальном порядке.
В результате адаптации римского права к нуждам Византийской империи и к запросам христианской религии сложилась сравнительно новая правовая система. В нее проник
новый нормативный материал, отражающий специфику общественных отношений в Византии. Восточные влияния и воздействие общего духа раннего средневековья привели к значительному
ужесточению норм уголовного права и к приумножению числа членовредительных наказаний.
При Юстиниане крещение и христианское вероисповедание стали обязательными для всех подданных.
Иноверцы не обладали правами, аналогичными правам граждан-христиан, не допускались к занятию государственных должностей и подвергались преследованиям со стороны властей.
Юстиниан строго контролировал систему образования. Греческой философской мудрости повезло меньше, чем римскому праву и она, в силу ее языческого происхождения, оказалась под запретом.
Во всей империи никому не дозволялось ни преподавать античную философию, ни изучать ее. Была закрыта платоновская Академия, просуществовавшая к этому времени уже тысячу лет.
С Юстинианом утвердилась особая система отношений между государством и Церковью. Ее своеобразие заключалось в том, что она позволяла императору совмещать функции правителя и первосвященника. Это было
персонифицированное объединение всей полноты светской и духовной власти, получившее позднее название цезаропапизма. Юстиниановский цезаропапизм не был жестким и всеобъемлющим.
Император признавал за папой римским и константинопольским патриархом права на исполнение ими обязанностей по руководству церковной жизнью. Однако, в тех случаях, когда этого требовали обстоятельства, Юстиниан решительно вмешивался в жизнь Церкви.
Позднее принцип цезаропапизма получил религиозно-политическое обоснование и на идеологическом уровне принял вид
учения «симфонии властей». Это произошло в IX в. при патриархе Фотии. Именно тогда появилось богословско-правовое сочинение «Эпинагога». В нем государство сравнивалось с живым организмом, состоящим из многих членов. Указывалось, что у этого организма две головы, одна из которых символизировала
власть императора (кесаря, царя), другая — власть патриарха. Деятельность этих двух руководящих начал подчинялась двум принципам. Первый — принцип разделения управленческих функций между светской и духовной властью. Второй — принцип взаимной, симфонической согласованности их действий.
Принцип симфонии властей снимал, нивелировал все шероховатости, несовершенства и откровенные изъяны, которые присутствовали в практике цезаропапизма. Последний обретал в учении о симфонии характер
«идеальной модели» церковно-государственных отношений. Вот как она представлена в памятнике византийского права «Свод Юстиниана», в разделе «Новеллы»:
«Величайшие блага, дарованные людям высшей благостью Божией, суть
священство и царство, из которых первое (священство, церковная власть) заботится о божественных делах, а второе (царство, государственная власть) руководит и заботится о человеческих делах, а оба, исходя из одного и того же источника, составляют
украшение человеческой жизни. Поэтому ничто не лежит так на сердце царей, как честь священнослужителей, которые со своей стороны служат им, молясь непрестанно за них Богу...»
Учение о симфонии властей имело определенную общественно-историческую значимость, поскольку служило
нормативным образцом, на который монархи и иерархи христианского мира могли бы равняться в своей политической деятельности.
2
Вместе с православием Россия (неизбежно) унаследовала от Византии целый ряд принципов
построе-ния церковно-государственных и социокультурных отношений. В.В. Розанов (не к ночи будь помянут) охарактеризовал эту связь между Византийской империей и российским государством в тонах трагической иронии:
«Разлагаясь, умирая, Византия нашептала России все свои предсмертные ярости и стоны и завещала крепко их хранить России. Россия у постели умирающего очаровалась этими предсмертными его вздохами, приняла их нежно к детскому своему сердцу и дала клятвы умирающему — смертельной ненависти к племенам западным, более счастливым по исторической своей судьбе, и к самому корню их особого существования — принципу жизни, акции, деятельности».
Совокупность свойств и качеств, унаследованных Россией от Византии получила обозначение при помощи двух обобщающих терминов —
византинизм и «византизм». Между ними много общего, но есть и различия. Византинизм рассматривается как нечто положительное, а «византизм» — как системное качество отрицательного характера («Византизм» – совокупность темных сторон византийского государства и частного быта: придворная лесть, деспотизм, тонкий ум при свободе от нравственных правил, пышность и разврат).
Византинизм проявился в таких явлениях социокультурной жизни, как постепенный переход населения империи от латинского языка к греческому, этнографическая пестрота состава правящих элит, разработка нового типа мировоззрения, сочетавшего эллинистические и восточно-мистические компоненты,
систематические культурные воздействия на сопредельные с империей народы — болгар, сербов, румын, русских, армян, грузин.
В целом византинизм становится главным системным качеством, отличающим восточную Византийскую цивилизацию от цивилизации Римской, западной.
В русской мысли понятием «византизм» стал обозначаться обширный комплекс идей вместе с соответствующими им
формами социальной практики, генетически восходящими к «образцам-архетипам» Византийской цивилизации. Согласно К. Леонтьеву, основные
черты первородного византизма, это,
во-первых, реконструкция на христианской почве римского кесаризма, а
во-вторых, отсутствие какого бы то ни было религиозного плюрализма, уничтожение к Х в. всех ересей, придававших дотоле жизнь и движение византийскому миру. «Печать византизма», отчетливо проступавшая как на социальном теле, так и на духе российской цивилизации, указывала на характерное своеобразие, отличавшее ее от христианских цивилизаций западного типа. В своей работе «Византизм и славянство» (1875) он определил
«византизм» как прочный синтез монархизма с жесткой иерархией сословий. Подчеркивая всепроникающий характер «византизма», Леонтьев писал: «Что такое, наконец, христианство в России без византийских основ и без византийских форм?.. Даже раскол наш великорусский носит на себе печать глубокого византизма. Раскольники наши считают себя более византийцами, чем членов господствующей Церкви. И сверх того, раскольники не признают за собою права политического бунта; знакомые довольно близко с церковной старой словесностью,
они в ней, в этой византийской словесности, находят постоянно учение о строгой покорности предержащим властям». Ибо русскому государству и православной Церкви пришлось немало потрудиться, чтобы «византизм» вошел в плоть и кровь россиян. Этому в немалой степени способствовало иосифлянство — религиозно-церковное движение, состоявшее из единомышленников Иосифа Волоцкого (1440 — 1515), крупного русского церковно-общественного деятеля и богослова.
Иосифляне выступали за тесный союз церковной и светской власти, за создание мощного централизованного государства. Им принадлежит разработка доктрины о божественной природе великокняжеской и царской власти.
В русле иосифлянских умонастроений сформировалась идея
«Москвы — третьего Рима», предполагавшая возрастание авторитета древнерусского государства как оплота православной веры, принявшего эстафету погибшей Византии. Эта идея обязана своей первоначальной формулировкой псковскому монаху, игумену Филофею (ок. 1460 — 1542). В его двух посланиях великому князю Василию III и псковскому дьяку, великокняжескому наместнику Мисюрю Мунехину была изложена новая для того времени
футуристическая идея, касающаяся исторического предназначения российского государства. Падение православной Византийской империи под ударами мусульманского мира актуализировало вопрос о дальнейшей судьбе «византизма». Логика социально-исторического прогнозирования подсказывала, что
преемницей погибшей Византии может быть только Московия, поскольку именно она имеет все необходимое для того, чтобы возродить былую «славу» Рима и Константинополя (второго Рима) и стать «третьим Римом». Эта идея имела цезаропапистскую ориентацию и отвечала политическим интересам московского князя, поскольку соответствовала задачам единения, централизации и укрепления молодой российской государственности. Ее сторонники полагали, что идеологическим основанием такого единения могло быть только православное христианство как единственное, по их мнению, хранилище истинной веры. Московский князь виделся Филофею «единым во всей поднебесной христианским царем», достойным быть не только светским владыкой, но и предводителем православной Церкви, твердо и мудро направляющим ее деятельность. Но этим его миссия не ограничивалась;
главное его предназначение и великая ответственность состояли в том, чтобы быть хранителем Божьего престола, блюстителем православной веры
на всей земле. Для этого московский князь должен проводить религиозную политику обращения в православие тех народов в его землях, которые еще не обрели истинной веры.
Актуализация «византизма» предписывала новое видение целого ряда социально-политических проблем. Так,
становилась возможной и необходимой замена титула великого князя на титул царя. Москва представала как религиозный и политический центр не только национального, но и
всемирного масштаба. Возникали новые религиозно-идеологические предпосылки для прочного единения монархической государственности и православной церковности.
В доктрине «Москва — третий Рим», являвшейся прямой апологией «византизма», русское государство предстает религиозно-политическим субъектом, активно
участвующим в мировом «цивилизационном» процессе.
3
Для русских религиозных мыслителей XIX — ХХ вв. проблема византизма представляла
значитель-ный интерес. Российское самосознание пыталось исследовать свою
«духовную» родословную. Через прояснение феномена «византизма» оно надеялось выйти к пониманию сути того исторического пути, по которому Россия двигалась на протяжении столетий. В результате возникли
две позиции. Часть русских мыслителей оценивали «византизм» как некую объективную, неустранимую данность, которую не следует критиковать, как не следует нормальному человеку критиковать, например, своих родителей. С этой данностью, независимо от того, устраивает она нас или нет, приходится мириться (?).
Другие оценивали «византизм» негативно, полагая, что трезвые, реалистические оценки помогут России скорее избавиться от тех несовершенств и недостатков, которые она несет в себе вместе византийским наследием. В этом отношении наиболее характерна позиция Вл. Соловьева.
В работах «Византизм и Россия», «Великий спор и христианская политика» Соловьев рассматривал «византизм» как исторический и социокультурный феномен, характерный для православных государств. Философ далек от того, чтобы идеализировать
«дух византизма», унаследованный Россией от исчезнувшей империи. Он видит в нем целый ряд отрицательных свойств, сыгравших роковую роль в судьбе как самой Византии, так и ее духовной дочери — России. Для Соловьева
«византизм — это прежде всего неспособность и нежелание государства и Церкви выполнять главные жизненные требования христианства». Именно они, неспособность и нежелание, оказались внутренней причиной падения Византии. Истинная христианская идея понималась и применялась византийцами неверно. Она была для них не движущим началом жизни, а только лишь предметом умственного признания и обрядового почитания.
Если перевести определения Соловьева на язык современной социологии, то можно сказать, что философ рассматривал
«византизм» как девиантную (отклоняющуюся) линию развития христианства в целом и христианской идеи, в частности.
Только вместо понятия социальной девиации он использовал категорию
«общественного греха». Данная категория представляет значительную ценность для социальной и политической теологии. Она позволяет обозначить те опасные девиации в общественной жизни человеческих сообществ, вина за которые ложится не столько на отдельных людей, сколько на коллективных субъектов.
Стремясь дать развернутую характеристику той
порочной стратегии, которой придерживалась Византийская империя, Соловьев указывает на целый ряд
«общественных грехов», ассоциирующихся для него с представлением о природе
«византизма»: 1) отсутствие высшей задачи перед обществом и государством, которая
соответст-вовала бы христианским идеалам;
2) отсутствие явно выраженного стремления к совершенствованию;
3) равнодушие государства к неформальной религиозно-гражданской, религиозно-нравственной жизни людей и к развитию ее проявлений;
4) первостепенная забота не о душе народной, а о социальном теле государства, об упрочении его организации;
5) резкое несовпадение деятельности русских царей с идеалом христианского
госу-даря и все глубже проникающее в народное сознание ощущение отступления правителей от этого идеала;
6) зависимость высшего начала, христианской Церкви, от начала низшего,
государ-ства.
С нескрываемым сожалением философ констатировал:
«Нельзя указать ни на одно публичное действие,
ни на одну общую меру правительства, которая имела бы в виду сколько-нибудь существенное улучшение общественных отношений в смысле нравственном, какое-нибудь возвышение данного правового состояния сообразно требованиям безусловной правды, какое-нибудь исправление собирательной жизни внутри царства или в его внешних отношениях».
Унаследованное византийскими императорами языческое государство не сумело подняться до высот христианского царства. Напротив, сама идея христианского царства была принижена до уровня самодовлеющей языческой государственности.
Вместо самодержавия христианской совести, пребывающей в согласии с волей Божией, утвердилось самодержавие человеческого произвола как суммы частных произволов. Что касается народного духа, коллективной души, то забота о них была оттеснена на периферию жизненных нужд. «Византизм» утяжелял духовную жизнь страны и ее моральную атмосферу. Довлеющие греховные структуры
цезаропапизма придавали опасную деформированность государственным структурам, а это, в свою очередь, не только сообщало духовную несостоятельность большей части клира православной Церкви, но и духовно обезоруживало русский народ…
Когда тьма безбожия охватила русский мир, то не единицы, а сотни тысяч, если не миллионы людей, оказались в роли Каина, так и не найдя в своих душах ни милосердия, ни благочестия, ни сострадания, чтобы остановиться перед демоническим искушением братоубийственной розни.
4
К числу наиболее серьезных «общественных грехов» Византии следует отнести
цезаропапизм. Заключенная в нем формула
абсолютной власти государства представляет собой восточную модель церковно-государственных отношений. Когда светский правитель («цезарь») принимал на себя роль и функции высшего духовного иерарха («папы» или патриарха), то он тем самым присваивал не принадлежащую ему харизму
«духовного водительства». При этом
государство, владеющее «правом меча», распространяло полновластие императора на всю сферу религиозных проблем.
Россия унаследовала от Византии цезаропапистскую модель правления, а с ним и множество присущих ей недостатков. Один из них, может быть, самый существенный, заключался в том, что
цезаропапизм, внешне кажущийся могущественным, отличался внутренней духовной истощенностью и выхолощенностью своего содержания. Он не обладал необходимыми духовными силами и должной религиозно-нравственной энергией… Его порочная слабость, проявляющаяся в первостепенном внимании к задачам политического господства и в равнодушии к высшим духовным началам, мешала ему проникнуться тем, чем жива
истинная христианская вера и в чем нуждается живая коллективная Душа Народа.
Развитию российского цезаропапизма способствовало совпадение двух обстоятельств — наследование цезаропапистской интенции константинопольского «византизма» и постепенное вхождение в орбиту набиравшего силу
секулярного духа «нового времени». При этом изменялся характер цезаропапизма: из него постепенно и, вместе с тем, настойчиво выдавливалось его религиозно-церковная составляющая. И это продолжалось до тех пор, пока Церковь не оказалась в ситуации предельной униженности, а
государство — в состоянии полной уверенности в своей безнаказанности. Это видно на примере отношения Ивана IV к митрополитам. После смерти митрополита Макария в 1563 г. царь перестал считаться в высшим духовенством. Последующие митрополиты, Афанасий, Герман, Филипп, становятся жертвами прямых репрессий со стороны светской власти.
Патриаршество Московского царства также не было самостоятельным институтом. Монарх всегда мог либо ослабить, либо усилить свое давление на высших церковных иерархов.
Принцип цезаропапизма, настойчиво проводимый в жизнь, позволил государству лишить православную Церковь свободы, поставил ее в подневольное, почти рабское положение и тем самым способствовал ее
все более усугубляющейся деморализации.
В условиях «нового времени»
парадигма цезаропапизма видоизменялась в характерном направлении: ее государственная составляющая крепла, а церковная — хирела и постепенно сходила на нет. В результате цезаропапизму в России пришлось пройти через несколько исторических форм своего существования — московскую, петербургско-имперскую и советско-имперскую. И во всех случаях
он нес в себе горделиво-дерзкую уверенность государства в собственном превосходстве, в своем праве пользоваться грубой силой. Сама суть цезаропапизма была ориентировна на то, чтобы объединять разные ипостаси власти, превращать ее светские и духовные полномочия в две функции одного политического субъекта — государства.
Но в системе цезаропапизма не только государство отрицательно воздействовало на православную Церковь, но и Церковь оказывала негативное влияние на институты светской власти. Так, ее
консерватизм передавался государству, распространялся на все его структуры, лишал их гибкости, способности к позитивным трансформациям. Твердея и костенея, они становились одновременно хрупкими и ломкими.
Если бы российское государство пребывало в состоянии достаточной, разумной дистанцированности от православной Церкви, то консервативный дух православия не сыграл бы с ним такую злую шутку. Вековой
российский цезаропапизм привел к тому, что тесные объятия государства и Церкви привели к гибели обоих. Их растоптали не пришлые гунны, а «серые зипуны», ведомые разномастными политическими радикалами.
Даже большевизм и сталинизм, при всем их секуляризме и воинствующем атеизме, сохранили принцип
цезаропапизма в арсенале своих политических орудий. Чиновники партийно-государственного аппарата, возвышавшегося над всеми церквами страны, бесцеремонно решали их судьбы. А
идеологические работники, принадлежавшие к этому же аппарату, присвоили себе функции «духовной власти».
Как дореволюционный, так и советский цезаропапизм шли вразрез с требованиями принципа разделения властей. Для европейского сознания, высоко ценящего данный принцип,
цезаропапизм есть нечто совершенно химерическое, не вписывающееся в реестр ценностей цивилизованного общежития. Иногда говорят о том, что Россия, в отличие от Запада, не знала теократии. Это верно только до известных пределов.
Не зная западных форм теократии, Россия с избытком насытилась
цезаропапизмом, этой превратной, ущербной разновидностью теократии. В «российском цезаропапизме» явно просматривалось «богоборческое начало», которое постепенно выдвигалось на передний план, и полностью обнаружилось в условиях
тоталитаризма. Он нес в себе внутреннюю враждебность не только по отношению к Церкви, но и личности, свободе, нравственности и праву. В России потому так трудно утверждались все эти ценности, что цезаропапизм откровенно блокировал процесс их развития и распространения. Они стремились удерживаться где-то на периферии уклада общественной жизни, но проникнуть в государственно-политические сферы в должном виде они не могли.
5
Один из главных пороков «византизма» — это равнодушие к
краеугольной истине христиан-ства, рассматривающей
личную свободу как неотъемлемое основание полноценной религиозной жизни. Утверждая самовластие государства, цезаропапизм не ограничивался только лишь узурпацией права на вмешательство государства в дела Церкви. После того, как Церковь была унижена и деморализована,
государство устремило весь свой брутальный напор в область частной жизни личности, в сферу ее прав и свобод. Располагая полным набором репрессивных орудий, позволяющих удерживать людей в состоянии страха, оно целенаправленно формировало рабскую психологию. Этому в немалой степени способствовало «православное вероучение», утверждавшее, что ни один человек на земле не может быть уверен в своем спасении, что
прямого пути к Богу нет, а только через священника. Однако цезаропапизм не позволял нравственному авторитету православного духовенства подниматься на должную высоту. Все это создавало трудноразрешимые внутренние противоречия, в пределах которых религиозное сознание масс испытывало серьезные ориентационные затруднения.
Другая сложность заключалась в том, что
«византизм», требовавший от личности духовного подчинения, покорности разума, отрицал нравственную автономию индивидуальной совести, не позволял развиваться свободному сознанию личности. Он выступал как идеология подавления личностного начала «соборным», корпоративным, государственным началами. «Византизм» в очень малой степени способствовал развитию индивидуального и массового правосознания.
То наследие языческого мира в виде римского права, каковым располагал константинопольский «византизм», не имел необходимых органических связей с «христианским духом».
Византийское правосознание, строго говоря, не было христианским.
Более того, даже если бы оно попыталось утвердиться на христианских основаниях, это у него вряд ли получилось в тех условиях. В самой сути «византизма» присутствовали препятствия этому.
Пафос подавления личной автономии, индивидуальной свободы, ответственности, достоинства довлел как в константинопольском, так и в московском и в петербургско-имперском «византизме». И он не давал развиваться тем религиозно-нравственным началам, на которые всегда опирается правосознание личностей и народов.
Древнерусские монастыри Киевской и Московской Руси владели землями, селами, крестьянами и управляли своим имуществом посредством подчиняющихся им наемных лиц.
К XVI в. монастырям принадлежала уже почти треть всех используемых на Руси сельскохозяйственных угодий.
Результаты активной экономической деятельности монастырей имели двоякий характер. С одной стороны, эта деятельность способствовала возрастанию как богатств, так и могущества православной Церкви, придавала ее власти авторитет, делала ее влиятельной силой, от которой зависели практически все стороны жизни народа и государства. Но с другой стороны, активная
вовлеченность монахов в производство и торговлю, в сферу экономических расчетов и финансов становилась серьезным препятствием для исполнения ими монашеских обетов и соблюдения заповедей христианского благочестия. Экономика и святость, богатство и благочестие, рыночные отношения и молитвенный труд оказались почти не совместимыми вещами.
Отвлеченность монашествующих от своего главного предназначения, устремленность их интересов во внерелигиозную сферу приводила к тому, что
нравственные устои монастырского общежития ослабевали, верх брали греховные начала человеческой природы, и монастыри все глубже и глубже погружались в состояние общего духовного упадка.
Подобное состояние монастырей не могло не сказываться и на общем уровне нравственного благочестия православного клира, среди которого тоже все более заметно проступали
знаки морального неблагополучия. Прихожане почти повсеместно жаловались на предосудительное поведение приходских священников, их корыстолюбие, мздоимство, пьянство и т. п.
Существовало и еще одно обстоятельство, серьезно подрывавшее «духовный авторитет» русской православной Церкви, — введение
рабовладения. В Византии институт рабства составлял основу хозяйственно-экономической жизнедеятельности империи. Православная Церковь на Руси относилась к рабству так же спокойно, как и «ромеи». Предпринимать какие-либо усилия по изменению института рабства ни государственная, ни духовная власть не стремились. Совершенствовать общественные отношения именно в этом направлении они даже не пытались. Уже в XII в. (!) русские монастыри владели землями и крестьянами, значительными населенными и ненаселенными имениями. Нашествие татар и последующее их владычество привело не к уменьшению, а, напротив, к возрастанию монастырской собственности. Причиной этого было уважительное отношение татар к духовенству. Ордынские власти выдавали монастырям охранные ярлыки, наделяли их различными привилегиями. Поэтому немало людей спасалось под прикрытием монастырских стен. Многие, страшась потери своих владений, предпочитали жертвовать свое имущество монастырям. Это вело к тому, что
в условиях общих бедствий монастыри не приходили в упадок, а напротив, крепли и богатели.
После освобождения от татарского ига русские монастыри продолжали увеличивать свои владения.
Важнейшей составляющей их богатств были крестьяне, составлявшие монастырскую собственность. Так, к середине XVIII в., в собственности монастырей находились более полумиллиона крестьян — 660185 душ. Только одна Троицко-Сергиевская лавра имела в своем владении до ста тысяч крестьян в пятнадцати российских губерниях.
Разумеется, подобная форма рабовладения не могла не сказываться самым негативным образом на духовном состоянии, как мирян, так и клира.
Идеал свободы в том виде, в каком он представлен в Новом Завете, как бы не существовал ни для тех, ни для других. Они не имели желания возвышать социально-экономическую
жизнь до уровня христианских требований.
Ее положение походило на положение Мертвого моря, расположенного ниже общего уровня мирового океана.
И все же мысли о недопустимости того, чтобы Церковь владела гигантскими земельными угодьями, обрабатываемыми подневольными крестьянами, а также о несовместимости интенсивной экономической, производственно-торговой деятельности с дисциплиной монашеских обетов время от времени становились предметом горячих обсуждений как в светской, так и в церковной среде.
Еще Феодосий Печерский выступал против
практики монастырского землевладения. В ряду ее противников были Сергий Радонежский, Кирилл Белозерский, Дионисий Глушицкий, Павел Обнорский, «заволжские старцы» во главе с Нилом Сорским и др. На несоответствие института рабства (холопства) самой сути христианской нравственности указывали Сильвестр, духовник Ивана Грозного, также и М. Башкин, отпустивший всех своих холопов и державший у себя в доме только тех из них, кто был на это согласен по доброй воле.
Самыми же убежденными и наиболее многочисленными противниками землевладельческого права монастырей были простые крестьяне и горожане. Негативные последствия церковного землевладения оказались глубже и тяжелее, чем можно было предполагать. В XVIII в. произошла роковая смена социальных ролей, в результате которой
«православная Церковь», лишившаяся земель и крестьян, т.е.
переставшая быть институтом рабовладения, сама оказалась в подневольном положении. Господином, из рук которого она теперь получала значительную часть средств существования, и который отныне распоряжался ее судьбой, стало светское государство. И
тут обнаружился весь негативизм того опыта многовекового рабовладения, который отягощал социальную память Церкви.
Оказалось, что у рабовладельца такая же психология, как и у раба. Сама модель отношений социального господства-подчинения столь глубоко вошла в сознание православного клира, что когда духовенство само оказалось в подневольном положении, то оно продолжало смотреть на окружающую социальную реальность в свете всё тех же категорий господства и рабства. Только теперь в положении раба оказалась уже сама Церковь.
Не находя в себе духовных сил, чтобы как-то противостоять диктату светского государства, она не только приняла навязанную ей неблагодарную роль подневольной прислуги, но и обнаружила свою неспособность мыслить категориями свободы и справедливости. Ее коллективная душа и соборный разум оказались тяжело отравлены духом рабства, психологией сервилизма. И это было наихудшим из всех «родимых пятен» византизма-цезаропапизма.
