Д.С. ЛИХАЧЕВ: «Безусловно прав А.И.
Солженицын: интеллигент – это не только образованный человек, тем более не тот, которому он дал такое обозначение как «образованец» (что-то вроде как «самозванец» или «оборванец»), это, может быть, и несколько резко, но Александр Исаевич понимает под этим обозначением слой людей образованных, однако продажных, просто слабых духом.
Интеллигент же – это представитель профессии, связанной с умственным трудом, и человек, обладающий умственной порядочностью. Меня лично смущает распространенное выражение «творческая интеллигенция», – точно какая-то часть интеллигенции вообще может быть «нетворческой». Все интеллигенты в той или иной мере «творят», а с другой стороны, человек пишущий, преподающий, творящий произведения искусства, но делающий это по заказу, по заданию в духе требований партии, государства или какого-либо заказчика с «идеологическим уклоном», с моей точки зрения, никак не интеллигент, а наемник.
К интеллигенции, по моему жизненному опыту, принадлежат только люди свободные в своих убеждениях, не зависящие от принуждений экономических, партийных, государственных, не подчиняющиеся идеологическим обязательствам. Основной принцип интеллигентности – интеллектуальная свобода, – свобода как нравственная категория. Не свободен интеллигентный человек только от своей совести и от своей мысли. Я убежден, впрочем, что можно быть и несвободным от раз и навсегда принятых принципов. Это касается людей «с лобной психикой», отстаивающих свои старые, когда-то ими высказанные или даже проведенные в жизнь мысли, которые сами для себя сковывают свободу. Достоевский называл такие убеждения «мундирами», а людей с «убеждениями по должности» – людьми в мундирах.
Человек должен иметь право менять свои убеждения по серьезным причинам нравственного порядка. Если он меняет убеждения по соображениям выгодности, – это высшая безнравственность. Если интеллигентный человек по размышлении приходит к другим мыслям, чувствуя свою неправоту, особенно в вопросах, связанных с моралью, – это его не может уронить.
Совесть не только ангел-хранитель человеческой чести, – это рулевой его свободы, она заботится о том, чтобы свобода не превращалась в произвол, но указывала человеку его настоящую дорогу в запутанных обстоятельствах жизни, особенно современной»
I.
Что такое интеллигенция? Понятие это чисто русское и содержание его преимущественно ассоциативно-эмоциональное. К тому же по особенностям русского исторического прошлого мы, русские люди, часто предпочитаем эмоциональные концепты логическим определениям.
Я пережил много исторических событий, насмотрелся чересчур много удивительного и поэтому могу говорить о русской интеллигенции, не давая ей точного определения, а лишь размышляя о тех ее лучших представителях, которые, с моей точки зрения, могут быть отнесены к разряду интеллигентов. В иностранных языках и в словарях слово «интеллигенция» переводится, как правило, не само по себе, а вкупе с прилагательным «русская».
Безусловно прав А.И.Солженицын: интеллигент – это не только образованный человек, тем более не тот, которому он дал такое обозначение как «образованец» (что-то вроде как «самозванец» или «оборванец»), это, может быть, и несколько резко, но Александр Исаевич понимает под этим обозначением
слой людей образованных, однако продажных, просто слабых духом. Интеллигент же – это представитель профессии, связанной с умственным трудом, и
человек, обладающий умственной порядочностью. Меня лично смущает распространенное выражение «творческая интеллигенция», – точно какая-то часть интеллигенции вообще может быть «нетворческой». Все интеллигенты в той или иной мере «творят», а с другой стороны, человек пишущий, преподающий, творящий произведения искусства, но делающий это по заказу, по заданию в духе требований партии, государства или какого-либо заказчика с «идеологическим уклоном», с моей точки зрения, никак не интеллигент, а наемник.
К интеллигенции, по моему жизненному опыту, принадлежат только люди свободные в своих убеждениях, не зависящие от принуждений экономических, партийных, государственных, не подчиняющиеся идеологическим обязательствам. Основной принцип интеллигентности – интеллектуальная свобода, – свобода как нравственная категория. Не свободен интеллигентный человек только от своей совести и от своей мысли. Я убежден, впрочем, что можно быть и несвободным от раз и навсегда принятых принципов. Это касается людей «с лобной психикой», отстаивающих свои старые, когда-то ими высказанные или даже проведенные в жизнь мысли, которые сами для себя сковывают свободу. Достоевский называл такие убеждения «мундирами», а людей с «убеждениями по должности» – людьми в мундирах.
Человек должен иметь право менять свои убеждения по серьезным причинам нравственного порядка. Если он меняет убеждения по соображениям выгодности, – это высшая безнравственность. Если интеллигентный человек по размышлении приходит к другим мыслям, чувствуя свою неправоту, особенно в вопросах, связанных с моралью, – это его не может уронить. Совесть не только ангел-хранитель человеческой чести, – это рулевой его свободы, она заботится о том, чтобы свобода не превращалась в произвол, но указывала человеку его настоящую дорогу в запутанных обстоятельствах жизни, особенно современной.
II.
Вопрос о нравственных основах интеллигентности настолько важен, что я хочу остановиться на нем еще. Прежде всего, я хотел бы сказать, что ученые не всегда бывают интеллигентны (в высшем смысле, конечно). Неинтеллигентны они тогда, когда, слишком замыкаясь в своей специальности, забывают о том, кто и как может воспользоваться плодами их труда. И тогда, подчиняя все интересам своей специальности, они жертвуют интересами людей или культурными ценностями. Самый несложный случай – это когда люди работают на войну или производят опыты, связанные с опасностью для человека и страданиями животных.
В целом, забота о специальности и ее углублении – совсем неплохое правило жизни. Тем более что в России слишком много непрофессионалов берется не за свое дело. Это касается не только науки, но также искусства и политики, в которой также должен быть свой профессионализм.
Я очень ценю профессионалов и профессионализм, но это не всегда совпадает с тем, что я называю интеллигентами и интеллигентностью.
Я бы сказал еще и так: интеллигентность в России – это прежде всего
независимость мысли при европейском образовании.
А независимость эта должна быть от всего того, что ее ограничивает, – будь то, повторяю, партийность, деспотически властвующая над поведением человека и его совестью, экономические и карьерные соображения и даже интересы специальности, если они выходят за пределы допустимого совестью.
Русская интеллигенция в целом выдержала испытание нашим Смутным временем, и мой долг человека – свидетеля века – восстановить справедливое к ней отношение. Мы слишком часто употребляем выражение «гнилая интеллигенция», представляем ее себе слабой и нестойкой потому, что привыкли верить следовательскому освещению дел, прессе и марксистской идеологии, считавшей только рабочих «классом-гегемоном». Но в следственных делах оставались лишь те документы, которые играли на руку следовательской версии, выбитой из подследственных иногда пытками, и не только физическими. Самое страшное было положение семейных. Ничем не ограниченный произвол следователей угрожал пытками членам семьи, и мы не вправе строго судить тех, кто, не вникая даже в суть подписываемого, подтверждал версии следователей.
Какими высокими и мужественными интеллигентами были интеллигенты из потомственных дворян! Я часто вспоминаю Георгия Михайловича Осоргина, расстрелянного 28 октября 1929 года на Соловках. Он уже находился в камере смертников, когда к нему неожиданно для соловецких властей приехала жена (урожденная Голицына). Так или иначе, но под честное слово дворянина Осоргина выпустили из камеры смертников на свидание с женой, обязав не говорить ей, что его ожидает. И он выполнил свое обещание, данное палачам. Через год после краткого свидания Голицына уехала в Париж, не зная, что на следующий же день Георгий Михайлович был расстрелян.
Или одноногий профессор баллистики Покровский, который сопротивлялся и бил своей деревянной ногой конвоиров только для того, чтобы не быть «послушным стадом». Мужество русской интеллигенции, десятки лет сохранявшей свои убеждения в условиях жесточайшего произвола идеологизированной советской власти и
погибавшей в полной безвестности, меня поражало и поражает до сих пор. Преклоняюсь перед русской интеллигенцией старшего, уже ушедшего поколения. Она выдержала испытания красного террора, начавшегося не в 1936 или 1937 году, а сразу же после пришествия к власти большевиков.
Чем сильнее было сопротивление интеллигенции, тем ожесточеннее действовали против нее. О сопротивлении интеллигенции мы можем судить по тому, какие жестокие меры были против нее направлены, как разгонялся Петроградский университет, какая чистка происходила в студенчестве, сколько ученых было устранено от преподавания, как реформировались программы в школах и высших учебных заведениях, как насаждалась политграмота и каким испытаниям подвергались желающие поступить в высшие школы. Детей интеллигенции вообще не принимали в вузы, а для рабочих были созданы рабфаки. И тем не менее в университетских городах возникали кружки самообразования и для тех, кто учился в университете; петербургские профессора А.И.Введенский и С.И.Поварнин читали лекции на дому, вели занятия по логике, а
А.Ф.Лосев издавал свои философские работы за собственный счет.
Можно было бы привести пример сотен и тысяч ученых, художников, музыкантов, которые сохраняли свою духовную самостоятельность или даже активно сопротивлялись идеологическому террору – в исторической науке, литературоведении, в биологии, философии, лингвистике и т.д. За спинами же главарей различного рода разоблачительных кампаний стояли толпы полузнаек, полуинтеллигентов, которые осуществляли террор, прихватывали себе ученые степени и академические звания на этом выгодном для них деле. Смею утверждать, что они не были интеллигентами в старинном смысле этого слова. Нет ничего опаснее полузнайства. Полузнайки уверены, что они знают все или по крайней мере самое важное, и действуют нагло и бескомпромиссно. Сколько людей были выброшены этими полузнайками на улицу!
III.
Ну, а кто были первыми <нового времени> русскими интеллигентами? Если бы Владимир Мономах не писал свое «Поучение» преимущественно для князей, то совестливость его и знание пяти языков могли бы стать основанием для причисления его к первым <нового времени> русским интеллигентам. Но поведение его не всегда соответствовало
вечным и всеобщим правилам морали. Совесть его была ограничена княжескими заботами.
Князь Андрей Курбский был бы интеллигентом <нового времени>, если бы он, будучи военачальником, не «отъехал» от Ивана Грозного. Как князь он имел право выбирать своего сюзерена, но
как воин, командующий войсками, он бежал не по совести.
Не было на Руси подлинных интеллигентов и в XVII веке. Были люди образованные и по европейским меркам. Но высокой русской интеллигенции нового времени еще не было.
Бессмысленно задаваться вопросом – была ли
культура Руси до Петра «отсталой» или не отсталой, высокой или невысокой. Нелепо сравнивать культуры «по росту» – кто выше, а кто ниже.
Русь, создавшая замечательное зодчество (к тому же чрезвычайно разнообразное по своим стилевым особенностям), высокую хоровую музыку, красивейшую церковную обрядность, сохранившую ценнейшие реликты религиозной древности, прославленные фрески и иконы, но не знавшая <пока>
университетской науки, представляла собой просто
особый тип культуры с высокой религиозной <духовной> и художественной практикой.
Неправильно думать, что интеллигенция появилась непосредственно после перехода России на позиции западноевропейской (европейской она была всегда) культуры.
При Петре не было интеллигенции. Для ее образования нужно было соединение университетских знаний со
свободным мышлением и свободным мировоззренческим поведением. Петр опасался появления независимых людей. Он как бы предчувствовал их опасность для государства, он избегал встреч с западноевропейскими мыслителями. Во время своих поездок и пребывания в Западной Европе его интересовали прежде всего «профессионалы»: государственные деятели, военные, строители, моряки и рабочий люд – шкиперы, плотники, корабельщики, то есть все те, кто мог осуществлять его идеи, а не создавать их. Поэтому, может быть, у Петра лучше всего отношения складывались с архитекторами среднего таланта и не сложились они с Леблоном, предложившим свой план строительства Петербурга. Среди талантливых и энергичных практиков Петр чувствовал себя свободнее, чем среди теоретиков и мыслителей.
Европа торжествовала при Петре в России потому, что
в какой-то мере Петру удалось восстановить тот путь «из Варяг в Греки» и построить у его начала Петербург, который был прерван в России татаро-монгольским игом. Именно это иго установило непроходимую стену с Западом, но не установило прочных культурных связей с Востоком. Петр восстановил связи России с Европой, но попутно лишил ее земских соборов, упразднил патриаршество и еще более закрепостил крестьян.
IV.
Для России всегда была основной проблема Севера и Юга, а не Запада и Востока, даже в ее Балканских, Кавказских или Туркестанских войнах защита христианства была для России и
защитой европейских принципов культуры: личностной, персонифицированной, интеллектуально свободной. Поэтому-то русская интеллигенция с таким восторгом воспринимала освобождение христианских народов на Балканах и сама подвергалась гонениям за эти же самые европейские принципы.
Первые <нового времени> настоящие, типично русские интеллигенты появились в конце XVIII – начале XIX века: Сумароков, Новиков, Радищев, Карамзин. К ним нельзя отнести даже Державина – слишком он зависел от власти. Пушкин несомненный интеллигент. Он не получал золотых табакерок и хотя жил в основном от гонораров, но в своем творчестве не зависел от них. Он шел свободной дорогой и «жил один».
Как некое духовное сообщество интеллигенция заявила о себе 14 декабря 1825 года на площади Петровой. Восстание декабристов знаменовало собой появление большого числа духовно свободных людей. Декабристы выступили против своих сословных интересов и интересов профессиональных (военных в том числе). Они действовали по велению совести, а их «тайные союзы» не обязывали их следовать какой-то «партийной линии».
В то же время терроризм, зародившийся в России, и «профессиональные революционеры», все эти Ткачевы и Нечаевы (а может быть, и Чернышевские?), были глубоко антиинтеллигентскими личностями. Не интеллигенты были и те, кто становился на колени перед «народом» или «рабочим классом», не принадлежа ни к тому, ни к другому. Напротив, сам
рабочий, обладая достаточно, высоким профессиональным и непрофессиональным
кругозором и природной совестливостью (а таких было немало до той поры, пока именем «рабочего класса» не стали твориться преступления), мог приближаться к тому, что мы называем
общей интеллигентностью.
Но вернемся к нашему времени.
Усиленная духовная активность интеллигенции пришлась на первое десятилетие советской власти. Именно в это десятилетие репрессии были в первую очередь направлены против интеллигенции. В последующие тридцатые годы репрессии были не только против интеллигенции (против нее они были всегда), но и против крестьянства, ибо
крестьянство, которое сейчас принято называть «безграмотным», обладало своей
тысячелетней культурой. Духовенство, городское и сельское, отдельные представители которого еще до революции проявляли себя как интеллигенты (отец Павел Флоренский), снова выделило из своей среды ряд замечательных представителей интеллигенции (Сергий Булгаков, Викторин Добронравов, Александр Ельчанинов и другие).
Итак,
большинство русской интеллигенции не запятнало себя отступничеством.
Я мог бы назвать десятки имен людей, которые честно прожили свою жизнь и не нуждаются в оправдании себе тем, что «мы так верили», «мы так считали», «такое было время», «все так делали», «мы тогда еще не понимали», «мы были под наркозом» и пр. Эти люди исключают себя из числа интеллигентных,
обязанностью которых всегда было и остается: знать, понимать, сопротивляться, сохранять свою духовную самостоятельность и не участвовать во лжи. Интеллигенция все это время была главным врагом советской власти, так как была независима.
Годы борьбы государства с интеллигенцией были одновременно годами, когда в официальном языке исчезли понятия
чести, совести, человеческого достоинства, верности своим принципам, правдивости, беспристрастности, порядочности, благородства.
Репутация человека была подменена характеристиками «треугольников», в которых все эти понятия и представления начисто отсутствовали, а понятие же интеллигентности было сведено к понятию профессии умственного труда.
Неуважение к интеллигенции – это и нынче неуважение к памяти тысяч и тысяч людей, которые мужественно вели себя на допросах и под пытками, остававшихся честными в лагерях и ссылках, во время гонений на те или иные направления в науке. Черта, определявшая характер русской интеллигенции, – это отвращение к деспотизму, воспитала в ней стойкость и чувство собственного достоинства.
V.
Ну, а что же: интеллигенция – это западное явление или восточное?
Если Россия – это Восток или даже Евразия, то западноевропейский характер ее образованности позволяет легко оторвать интеллигенцию от народа, оправдать в известной мере отрицательное отношение к ней господствовавшего в России слоя полуинтеллигенции, полуобразованцев и образованцев. И не поэтому ли, не из желания ли оторвать одно от другого, Евразийство за последние годы приобретает у нас мракобесный, черный характер?
На самом же деле Россия – это никакая не Евразия. Если смотреть на Россию с Запада, то она, конечно, лежит между Западом и Востоком. Но это чисто географическая точка зрения, я бы даже сказал – «картографическая». Ибо Запад от Востока отделяет разность культур, а не условная граница, проведенная по карте.
Россия – несомненная Европа по религии и культуре. При этом в культуре ее не найти резких различий между западным Петербургом и восточным Владивостоком. Россия по своей культуре отличается от стран Запада не больше, чем все они различаются между собой: Англия от Франции или Голландия от Швейцарии. В Европе много культур. Главная связующая среда России с Западом – это, конечно, интеллигенция, хотя и не одна она.
Для России проблема «Восток – Запад» играет меньшую роль, чем связи «Юг – Север». Взгляните все на ту же карту Европы, в частности – Восточной Европы. Заметьте: основными путями сообщения в течение долгого времени были реки, в основном текущие по меридиональным направлениям: с севера на юг или с юга на север. Они связывают между собой бассейны Балтийского и Черного морей в конечном счете со Средиземноморьем.
Путь «из Варяг в Греки» (я пишу их с большой буквы, так как Варяги и Греки – это не народы, а страны) был главным торговым путем, путем и военным и распространения культуры.
Автор «Повести временных лет» XI века именно так и описывает географические пределы Руси, начиная с водораздела, «Оковского леса», и по направлению рек, берущих там свое начало: какие реки текут в какое море. Границ нет – есть направления течения рек.
Русь имела два равноправных центра на этих путях – Новгород и Киев. С Севера по этому пути приходили по найму и приглашению варяги. С Юга из Византии пришла религия христианства, связавшая тесными узами Русь с Западной Европой <нового времени>. Кочевники Востока и южных степей Руси очень мало внесли в создание Руси, даже когда оседали в пределах русских княжеств в качестве наемной военной силы.
Характерно, что все восточные сюжеты, которые есть в древней русской литературе, пришли к нам с Юга через греческое посредство или с Запада. Культурные связи с Востоком были крайне ограничены, и только с XVI века появляются восточные мотивы в нашем орнаменте.
Полоцк, будущий центр Белоруссии, тоже возник на речных торговых путях. Все три столицы – Новгород, Киев и Полоцк имели своими храмами <нового времени>
храмы Софии – «Премудрости Божьей». Ими промыслительно знаменовалось культурное единство трех восточнославянских народов.
Только жесточайшее татаро-монгольское нашествие, преуменьшать разрушительные последствия которого можно в силу желания во что бы то ни стало связать нас с Востоком, смогло уничтожить это единство Руси, скрепленное храмами Софии – символами
мудрости мироустройства в его единстве.
Все это вовсе не значит, будто Россия неизменно имела союзников на Западе и противников на Востоке, история этого никак не подтверждает, но ведь и речь идет вовсе не о военных союзах, а об истоках русской национальной культуры.
У каждой страны есть свой Восток и свой Запад, свой Юг и свой Север, и то, что для одной страны Восток, – для ее соседей Запад. Мирное же соседство в том и состоит, чтобы этнические границы не становились политическими «границами на замке», чтобы разнообразие никого не ущемляло, но обогащало.
I.
Смеховой мир Руси. Смех, заключает в себе разрушительное и созидательное начала одновременно. Смех нарушает существующие в жизни связи и значения. Смех показывает бессмысленность и нелепость существующих в социальном мире отношений: отношений причинно-следственных, отношений, осмысляющих существующие явления, условностей человеческого поведения и жизни общества. Смех «оглупляет, вскрывает, разоблачает, обнажает». Он как бы возвращает миру его изначальную хаотичность. Он отвергает неравенство социальных отношений и отвергает социальные законы, ведущие к этому неравенству, показывает их несправедливость и случайность.
Но смех имеет и некое созидательное начало — хотя и в мире воображения только. Разрушая, он строит и нечто свое: мир нарушенных отношений, мир нелепостей, логически не оправданных соотношений, мир свободы от условностей, а потому в какой-то мере желанный и беспечный. Психологически смех снимает с человека обязанность вести себя по существующим в данном обществе норма хотя бы на время. Смех дает человеку ощущение своей незаинтересованности в случившемся и происходящем. Смех снимает психологические травмы, облегчает человеку его трудную жизнь, успокаивает и лечит. Смех в своей сфере восстанавливает нарушенные в другой сфере контакты между людьми, так как смеющиеся это своего рода «заговорщики», видящие и понимающие что-то такое, чего они не видели до этого или чего не видят другие.
Древнерусский смеховой мир отразился не только в литературе. Он зафиксирован также в лубочных картинках и настенных листах. Хотя эта изобразительная продукция принадлежит, как правило, к XVIII столетию, но она не порывает с древнерусской традицией. Лубочные картинки XVIII в. — это иллюстрации к памятникам, возникшим в допетровское время. Даже в том случае, когда тексты лубочных изданий не известны по рукописям XVII в., они продолжают старинную традицию скоморошьего балагурства.
Тема смехового мира огромна. Нуждаются в осмыслении смеховые рисунки, которыми испещрены рукописи церковных книг (Псалтири, например). Это иногда красивейший инициал, в котором мы узнаем скомороха с гуслями или двух рыбаков, тянущих сеть и переругивающихся между собою. Это иногда птица, попавшая в силок и повисшая на последней строке текста. По смыслу рисункам подобны и смешные жалобы на судьбу, на плохое перо, на трудную работу, на желание поесть и выпить — жалобы, которые писец «черкает» на полях парадной и торжественной рукописи, даже на напрестольном Евангелии.
Что касается юродства, то для его понимания очень важна иконопись. Конечно, иконопись несколько «облагораживает» — и тем самым искажает — облик юродивого. Только в древнерусском шитье отражена
«мудрая глупость» юродивого. На иконах он изображен в «молитвенном предстоянии», между тем как движение — одна из самых характерных примет юродства. И все же иконопись недвусмысленно свидетельствует, что юродивый — это белая ворона в сонме святых. «Костюм» юродивого — нагота, и иконопись не решилась «прикрыть» его обнаженное тело.
II.
Разумеется, сущность смешного остается во все века одинаковой, однако преобладание тех или иных черт в смеховой культуре позволяет различать в смехе национальные черты и черты эпохи.
Авторы древнерусских произведений чаще всего смешат читателей непосредственно собой. Они представляют себя неудачниками, нагими или плохо одетыми, бедными, голодными, оголяются целиком или заголяют сокровенные места своего тела. Авторы притворяются дураками, валяют дурака, делают нелепости и прикидываются непонимающими. На самом же деле они чувствуют себя умными, дураками же они только изображают себя, чтобы
быть свободными в смехе. Это их «авторский образ», необходимый им для их «смеховой работы», которая состоит в том, чтобы
«дурить» и «воздурять» все существующее.
«В песнях поносных воздуряем тя», — так пишет автор «Службы кабаку», обращаясь к последнему.
«Краткая литературная энциклопедия» дает следующее определение пародии: Жанр литературно-художественной имитации, подражание стилю отдельного произведения, автора, литературного направления, жанра с целью его осмеяния… В древнерусских же сатирических произведениях осмеивается не что-то другое, а создается смеховая ситуация. Смех направлен не на других, а на себя и на ситуацию.
Для древнерусских пародий характерна следующая схема построения вселенной. Вселенная делится на мир настоящий, организованный — и мир не настоящий, не организованный. В первом мире господствуют благополучие и упорядоченность, во втором — нищета, голод, пьянство. Люди во втором — босы, наги либо одеты в берестяные шлемы и лыковую обувь-лапти, рогоженные одежды, увенчаны соломенными венцами, не имеют общественного устойчивого положения и вообще какой-либо устойчивости, «мятутся меж двор», кабак заменяет им церковь, тюремный двор — монастырь, пьянство — аскетические подвиги и т.д.
Этот мир кромешный — мир недействительный. Он подчеркнуто выдуманный. Поэтому в начале и конце произведения даются нелепые, запутывающие адреса, нелепое календарное указание.
В «Росписи о приданом»: «Да 8 дворов бобыльских, в них полтора человека с четвертью, — 3 человека деловых людей, 4 человека в бегах да 2 человека в бедах, один в тюрьме, а другой в воде». «И всево приданова почитают от Яузы до Москвы-реки шесть верст, а от места до места один перст». Перед нами небылица, небывальщина, но небылица, жизнь в которой неблагополучна, а люди существуют «в бегах» и «в бедах».
Автор шутовской челобитной говорит о себе: «Ис поля вышел, из лесу выполз, из болота выбрел, а неведомо кто». Образ адресата, к которому обращается автор: «Жалоба нам, господам, на такова же человека, каков ты сам, ни ниже, ни выше, в той же образ нос, на рожу сполс. Глаза нависли, во лбу звезда. Борода у нево в три волоса широка и окладиста, кавтан ...ной, пуговицы тверския, в три молота збиты». Время также нереально: «Дело у нас в месице саврасе, в серую суботу, в соловой четверк, в желтой пяток...». Создается нагромождение чепухи: «руки держал за пазухою, а ногами правил, а головою в седле сидел».
Небылицы эти перевертывают, но даже не те произведения и не те жанры, у которых берут их форму (челобитные, судные дела, росписи о приданом, путники и проч.), а самый мир, действительность и создают некую небыль, чепуху,
изнаночный мир, или, как теперь принято говорить,
антимир. В этом антимире нарочито подчеркиваются его нереальность, непредставимость, нелогичность.
Антимир, небылицы, изнаночный мир, который создают так называемые древнерусские пародии, может иногда вывертывать и самые произведения. В сатире «Лечебник, како лечить иноземцев» — создается своего рода антилечебник: перевернутый, опрокинутый, вывороченный наизнанку, смешной сам по себе, обращающий смех на себя. В нем даются рецепты нереальных лечебных средств — нарочитая чепуха. Предлагается материализовать, взвешивать на аптекарских весах не поддающиеся взвешиванию и употреблению отвлеченные понятия и давать их в виде лекарств больному: вежливое журавлиное ступанье, сладкослышные песни, денные светлости, самый тонкий блошиный скок, ладонное плескание, филинов смех, сухой крещенский мороз и пр. В реальные снадобья превращен мир звуков: «Взять мостового белаго стуку 16 золотников, мелкаго вешняго топу 13 золотников, светлаго тележнаго скрипу 16 золотников». Далее значатся: густой медвежий рык, крупное кошачье ворчанье, курочий высокий голос и пр.
Перед нами изнанка мира. Мир перевернутый, реально невозможный, абсурдный, дурацкий.
В этом изнаночном, перевернутом мире человек изымается из всех стабильных форм его окружения, переносится в подчеркнуто нереальную среду.
Все вещи в небылице получают не свое, а какое-то чужое, нелепое назначение: «На малей вечерни поблаговестим в малые чарки, таже позвоним в полведришки». Действующим лицам, читателям, слушателям предлагается делать то, что они заведомо делать не могут: «Глухие, потешно слушайте, нагие, веселитеся, ремением секитеся, дурость к вам приближается».
Дурость, глупость — важный компонент древнерусского смеха. Смешащий валяет дурака, обращает смех на себя, играет в дурака.
Что такое древнерусский
дурак? Это часто человек очень умный, но делающий то, что не положено, нарушающий обычай, приличие, принятое поведение, обнажающий себя и мир от всех церемониальных форм, показывающий свою наготу и наготу мира, —
разоблачитель и разоблачающийся одновременно… Изобретательность в изображении и констатации наготы в произведениях поразительна. Кабацкие антимолитвы воспевают наготу, нагота изображается как освобождение от забот, от грехов, от суеты мира сего. Это своеобразная святость, идеал равенства, райское житие. Функция смеха — обнажать, обнаруживать правду, раздевать реальность от покровов этикета, церемониальности, искусственного неравенства, от всей сложной знаковой системы данного общества. Обнажение уравнивает всех людей. «Братия голянская» равна между собой. При этом дурость — это та же нагота по своей функции. Дурость — это обнажение ума от всех условностей, от всех форм, привычек. Поэтому-то говорят и видят правду дураки. Они честны, правдивы, смелы. Они веселы, как веселы люди, ничего не имеющие. Они не понимают никаких условностей. Они правдолюбцы, почти святые, но только тоже наизнанку. Древнерусский смех — это смех раздевающий, обнажающий правду, смех голого, ничем не дорожащего. Дурак — прежде всего человек, видящий и говорящий голую правду.
III. Изнаночный мир не теряет связи с настоящим миром. Наизнанку выворачиваются настоящие вещи, понятия, идеи, молитвы, церемонии, жанровые формы и т.д. Однако вот что важно: вывертыванию подвергаются самые
«лучшие» объекты — мир богатства, сытости, благочестия, знатности.
Антимир Древней Руси противостоит некоей
«идеальной» реальности… «святости» — поэтому он богохулен, он противостоит «богатству» — поэтому он беден, противостоит «церемониальности и этикету» — поэтому он бесстыден, противостоит «одетому и приличному» — поэтому он раздет, наг, бос, неприличен; антигерой этого мира противостоит «родовитому» — поэтому он безроден, противостоит «степенному» — поэтому скачет, прыгает, поет веселые, отнюдь не степенные песни.
В древнерусском юморе один из излюбленных комических приемов — оксюморон и оксюморонные сочетания фраз. Но вот что особенно важно для нашей темы: берутся по преимуществу те сочетания противоположных значений, где друг другу противостоят богатство и бедность, одетость и нагота, сытость и голод, красота и уродство, счастье и несчастье, целое и разбитое. В «Росписи о приданом»: «...хоромное строение, два столба в землю вбиты, а третьим покрыты»; «Кобыла не имеет ни одного копыта, да и та вся разбита».
Пословицы и поговорки также часто представляют собой юмор, глум: «Аркан не таракан: хош зубов нет, а шею ест»; «Алчен в кухарне, жажден в пивоварне, а наг, бос в мылне»; «У Фили пили, да Филю же били». «Сказание о роскошном житии и веселии» демонстрирует общую
нищету человеческого существования в формах и в знаковой системе богатой жизни. Нищета иронически представлена как богатство. «И то ево поместье меж рек и моря, подле гор и поля, между дубров и садов и рощей избраных, езерь сладководных, рек многорыбных, земель доброплодных». Описание пиршественного стола с яствами поразительно по изощренности и обилию угощений. Там же и озеро вина, из которого всякий может пить, болото пива, пруд меда. Все это голодная фантазия, буйная фантазия нищего, нуждающегося в еде, питье, одежде, отдыхе. За всей этой картиной богатства и сытости стоят нищета, нагота, голод. Разоблачается эта картина несбыточного богатства описанием невероятного, запутанного пути к богатой стране — пути, который похож на лабиринт и оканчивается ничем: «А кого перевезут Дунай, тот домой не думай». В путь надо брать с собой все приборы для еды и оружие, чтобы «пообмахнутися» от мух, — столько там сладкой пищи, на которую так падки мухи и голодные. А пошлины на том пути: «3 дуги по лошади, с шапки по человеку и со всево обозу по людям».
Изнаночный мир всегда плох. Исходя из этого, мы можем понять и слова Святослава Киевского в «Слове о полку Игореве», которые до сих пор не были достаточно хорошо осмыслены в контексте: «Нъ се зло — княже ми непособие: наниче ся годины обратиша». Словарь-справочник «Слова о полку Игореве» достаточно отчетливо документирует значение слова «наниче» — наизнанку. Это слово совершенно ясно в своем значении… «наниче ся годины обратиша» можно перевести совершенно точно:
плохие времена наступили, ибо «наничцый» мир, «наничные» годины всегда плохи. И в «Слове» «наничный» мир противостоит некоему идеальному <истинно идеальному, без кавычек> миру, о нем вспоминается непосредственно перед тем:
воины Ярослава побеждают с засапожниками одним своим кликом, одною своею славою, старый молодеет, сокол не дает своего гнезда в обиду. И вот весь этот мир «наниче» обратился.
IV.
Как глубоко в прошлое уходят характерные черты древнерусского смеха? Точно это установить нельзя, и не потому только, что
образование национальных особенностей смеха связано с традициями, уходящими далеко в глубь доклассового общества, но и потому, что консолидация всяких особенностей в культуре — это процесс, совершающийся медленно. Однако мы все же имеем одно яркое
свидетельство наличия всех основных особенностей древнерусского смеха уже в XII — XIII вв. — это «Моление» и «Слово» Даниила Заточника.
Произведения эти, которые могут рассматриваться как одно, построены на тех же принципах смешного, что и сатирическая литература XVII в. Они имеют те же — ставшие затем традиционными для древнерусского смеха — темы и мотивы. Заточник смешит собой, своим жалким положением. Его главный предмет самонасмешек — нищета, неустроенность, изгнанность отовсюду, он «заточник» — иначе говоря, сосланный или закабаленный человек. Он в «перевернутом» положении: чего хочет — того нет, чего добивается — не получает, чего просит — не дают, стремится возбудить уважение к своему уму — тщетно. Его реальная нищета противостоит «идеальному» богатству князя; есть сердце, но оно — лицо без глаз; есть ум, но он как ночной ворон на развалинах; нагота покрывает его, как Красное море фараона. Мир князя и его двора — это настоящий мир. Мир Заточника во всем ему противоположен: «Но егда веселишися многими брашны, а мене помяни, сух хлеб ядуща; или пиеши сладкое питие, а мене помяни, под единым платом лежаща и зимою умирающа, и каплями дождевными аки стрелами пронзающе».
Несколько иное положение в «Слове о полку Игореве». Там тоже говорится о мире, вывернутом наизнанку: «наниче ся годины обратиша».
Былые победы Руси противостоят печальной современности автора «Слова». Игорь пересел из золотого княжеского седла в кощеево; на реке на Каяле тьма прикрыла свет; по Русской земле простерлись половцы;
хула спустилась на хвалу; нужда треснула на волю.
Поражения и несчастия русского народа не становятся, однако, смеховым миром: они реальны, они вызывают сочувствие, а не смех. Но все же в «Слове» постоянно противополагается нынешнее поражение и нынешнее несчастье былому благополучию Руси. Не только в «Слове о полку Игореве», но и в «Слове о погибели Русской земли», в «Повести о разорении Рязани Батыем» нынешние несчастия Руси, как правило, противополагаются
былой славе Руси, ее могуществу, ее процветанию и славе. Следовательно,
нынешние бедствия — это антимир, однако антимир этот не только не смеховой, но вызывающий острую боль, острое сочувствие.
Для того, чтобы мир неблагополучия и неупорядоченности стал миром смеховым, он должен обладать известной долей нереальности. Он должен быть миром ложным, фальшивым; в нем должен быть известный элемент чепухи, маскарадности. Он должен быть миром всяческих обнажений (отсюда один из символов антимира — баня), пьяной нелогичности и нестройности (отсюда другой символ антимира — кабак), нереальности (отсюда смеховые антиматериалы — рогожи, береста, лыко). Поэтому
реальные поражения и общественные бедствия не могут быть изображены как смеховой мир.
Тем не менее поражения и несчастия в «Слове о полку Игореве», в «Слове о погибели Русской земли», в «Повести о разорении Рязани Батыем» ощущаются все же как мир вывернутый, и нынешние времена противопоставляются в них былым временам благополучия. Эта
вывернутость мира русского поражения ощущалась не только автором «Слова о полку Игореве», но и его далекими читателями в XV в. Идейный смысл «Задонщины» заключался именно в том, чтобы вернуть миру «Слова о полку Игореве» его благополучие. Все знаки, служившие в «Слове» знаками поражения, в «Задонщине» получают смысл победы. Одни знаки как бы выворачиваются, изменяются. Солнечное затмение в «Слове», служившее предзнаменованием поражения, в «Задонщине» превращается в яркое сияние солнца — предзнаменование победы. Другие знаки обращаются к другой стороне — на «инишнее» царство Мамая: черные кости, которыми посеяна земля, уже не кости русских, а кости их врагов и означают поражение Мамая; сам див переносится из земли врагов в землю русскую и предвещает гибель врагам, а не русским.
«Задонщина» — не подражание «Слову о полку Игореве», а произведение, переворачивающее знаковую систему последнего, обращающее поражение в победу, мир несчастья в мир благополучия: это ответ «Слову о полку Игореве», а сама куликовская победа рассматривается как реванш за поражение на Калке. Два царства остаются, но ни одно из них не является царством смеховым.
Впрочем, в «Задонщине» есть намек на то, что мир поражения, мир вражеский — в известной мере мир смешной. В конце «Задонщины» говорится о бегстве Мамая в Кафу. Кафинские фряги (итальянцы, жившие в Крыму), напомнив Мамаю о былых победах врагов Руси, говорят ему: «А ныне бежишь сам девят в Лукоморье. Не с кем тебе зимы зимовати в поле. Нешто тобя князи русские горазно подчивали, ни князей с тобою нет, ни воевод. Нечто гораздо упилися на поле Куликове, на траве ковыли». Кафинцы указывают на лишенность Мамая признаков власти, силы, на лишенность символа победы — пира. У него нет ни сильного войска, ни полагающегося ему двора. Это хан без знаков и признаков ханской власти. Поэтому-то он и смешон. Поражение в «Слове» не выводит Русь и князя Игоря из мира упорядоченного. Трагичность поражения подчеркнута знаками, признаками и предзнаменованиями поражения. Мир поражения «Слова» — мир, остающийся все же по-своему упорядоченным, горе «обставлено» плачем, повествование — знаками-символами и предзнаменованиями поражения.
Поражение же Мамая смешно потому, что оно изображается в обманном образе пира, как своего рода чепуха.
V.
Кромешный мир — смешной сам по себе. Поэтому в произведениях, изображающих этот мир неупорядоченности,
нет еще до поры до времени сатирического начала. Пример тому — «Слово» и «Моление» Даниила Заточника. Мир, в котором находится Даниил Заточник, — это мир кромешной неупорядоченности: Заточник лишен положения, средств к существованию, не упорядочена и его семейная жизнь. Он, как трава в «застении», лишен света (мир кромешный — это еще и мир тьмы). Но
от несчастий Заточника не становится хуже мир «благополучия», в котором живет князь, и Заточник восхваляет князя до небес. «Настоящая», «подлинная» действительность князя не унижена существованием «ненастоящего» смехового мира Заточника. Заточник не устает возносить хвалы своему князю. Критика существующих порядков с помощью изображения их как мира вопиющего беспорядка начинается — в местных областных летописях.
Критике подвергается хотя и действительный мир, но все же «другой», «чужой»: московский в Ярославле и московский в Пскове. Московская система воспринимается как кромешный, «опричный», «инишний» мир в окраинных, вновь присоединяемых провинциях. Пример — из Ермолинской летописи, где под 1463 г. описываются действия московской администрации в Ярославле как нелепые деяния новоявившихся «чудотворцев»:
«В лето 971 (1463). Во граде Ярославли, при князи Александре Феодоровиче Ярославском, у святаго Спаса в монастыри во общине авися чюдотворець, князь Феодор Ростиславичь Смоленский, и з детми, со князем Константином и з Давидом… сии бо чюдотворци явишася не на добро всем князем Ярославским: простилися со всеми своими отчинами на век, подавали их великому князю Ивану Васильевичю, а князь велики против их отчины подавал им волости и села… А после того в том же граде Ярославли явися новый чюдотворець, Иоанн Огофоновичь Сущей, созиратаи Ярославьской земли: у кого село добро, ин отнял, а у кого деревня добра, ин отнял да отписал на великого князя ю, а кто сам добр, боарин или сын боярьскои, ин его самого записал; а иных его чюдес множество не мощно исписати ни исчести, понеже бо во плоти суще цьяшос». В Псковской летописи как нелепые, кромешные изображаются московские порядки и в Пскове. В продолжении Погодинского списка в Псковской первой летописи под 1528 г. записано:
«И быша по Мисюри дьяки частые, милосердый бог милостив до своего созданиа, и быша дьяки мудры, а земля пуста; и нача казна великого князя множитися во Пскове, а сами ни один не съехаша поздорову со Пскова к Москви, друг на друга воюя».
«НЪ в коемъ государьствЪ добры и честны дворянинъ вновь пожалованъ поместицомъ малым. И то ево помЪстье межъ рЪкъ и моря, подле горъ и поля, межъ дубровъ и садовъ и рощей избраных, езеръ сладководных, рЪкъ многорыбныхъ, земель доброплодныхъ…
А кто изволит для таких тамошнихъ утЪхъ и прохладов, радостей и веселья ехать, и он повез бы с собою… ослопы и дубины, палъки, жерди и колы, дреколие, роженье, оглобли и каменья, броски и уломки, сабли и мечи и хорзы, луки, сайдаки и стрелы, бердыши, пищали и пистолЪты, самопалы, винътовки и метлы, — было бы чем, едучи, от мухъ пообмахнутися.
…там берут пошълины неболшия: за мыты и за мосты и за перевозы — з дуги по лошади, с шапки по человеку и со всево обозу по людям.
А тамъ хто побываетъ, тотъ таких раскошей вЪкъ свой не забываетъ. Конецъ».
К О Н С П Е К Т
Д.С. ЛИХАЧЕВ («Смех как мировоззрение»)
: «Сказание о роскошном житии и веселии» демонстрирует общую нищету человеческого существования в формах и в знаковой системе богатой жизни. Нищета иронически представлена как богатство. Описание пиршественного стола с яствами поразительно по изощренности и обилию угощений. Там же и озеро вина, из которого всякий может пить, болото пива, пруд меда. Все это голодная фантазия, буйная фантазия нищего, нуждающегося в еде, питье, одежде, отдыхе. За всей этой картиной богатства и сытости стоят нищета, нагота, голод. Разоблачается эта картина несбыточного богатства описанием невероятного, запутанного пути к богатой стране — пути, который похож на лабиринт и оканчивается ничем: «А кого перевезут Дунай, тот домой не думай». В путь надо брать с собой все приборы для еды и оружие, чтобы «пообмахнутися» от мух, — столько там сладкой пищи, на которую так падки мухи и голодные. А пошлины на том пути: «з дуги по лошади, с шапки по человеку и со всево обозу по людям».
СКАЗАНИЕ О РОСКОШНОМ ЖИТИИ И ВЕСЕЛИИ
Не в коем государстве добрый и честный дворянин вновь пожалован поместицем малым.
И то ево поместье меж рек и моря, подле гор и поля, меж дубров и садов и рощ избраных, озер сладководных, рек многорыбных, земель доброплодных. Там по полям пажити видите скотопитательных пшениц и жит различных; изобильны по лугам травы зеленящие, и разноцветущих цветов сличных, прекрасных и благовонных несказанно. По лесам древес — кедров, кипарисов, лимонов, орехов, виноградов, яблонь и груш и вишен и всякаго плодного масличия — зело много; и толико премного и плодовито, что само древесие человеческому нраву самохотне служит, преклоняя свои вершины и развевая свои ветви, пресладкие свои плоды объявляя.
В садах же и дубровах птиц преисполнено и украшено пернатых, и краснопеснивых сиринов и попугаев, и иных птах, служащих на снедь человеческому роду. Сами на голос кличащему человеку прилетают, на двор и в домы, и в окна и в двери приходят. И кому какая птица годна, тот, ту себе избрав, возьмет, а остаточных прочь отгоняет.
А по морю пристанищ корабелных и портов утешных и утиших добрых без числа много там. Насадов и кораблей, шхун и лодей, стругов и лодок, паюсков и коюков и карбусов неисчётные тьмы и тысящи, со всякими драгоценными заморскими товарами беспрестанно приходят: с бархаты и атласы, со златоглавы и оксамиты, и с камками. И отходят и торгуют без пошлин.
А по краям и берегам морским драгоценных каменей — акинфов, алмазов, яхонтов, изумрудов драгоценных, бисеру и жемчугу — добре много. А по дну морскому песков руд златых и сребряных, медных и оловяных, мосяровых и железных, и всяких несказанно много.
А по рекам там рыбы — белуг, осетров и семги, и белых рыбиц и севрюх, стерледи, сельди, лещи и щуки, окуни и караси, и иных рыб — много. И толико достаточно, яко сами под дворы великими стадами подходят, и тамошние господари, из домов не исходя, но из дверей и из окон крюками и удами, снастями и баграми ловят.
А по домам коней стоялых — аргамаков, бахматов, иноходцев, — кур и овец, и лисиц и куниц, буйволов и оленей, лосей и соболей, бобров, зайцев и песцов, и иных, одевающих плоть человечью во время ветров, бесчисленно много.
А за таким великим проходом там зимы не бывает, снегов не знают, дождя и росы не видают, и что зима — отнюдь не слыхают. И таких зверей и шубы людям не потребны.
Да там же есть едина горка не добре велика, а около ея будет 90 миль плоских. А около той горки испоставлено преукрашенных столов множество, со скатертьми и с убрусами и с рушниками, и на них блюды и мисы златые и сребряные, хрустальные и стекляные, с различными яствами с мясными и с рыбными, с посными и скоромными, ставцы и сковороды и сковородки, ложки и плошки. А на них колобы и калачи, пироги и блины, мясные части и кисель, рыбные звены и ухи, гуси жареные и журавли, лебеди и чапли и индейские куры, курята и утята, кокоши и чирята, кулики и тетеревы, воробьи и цыплята, хлебы ситные и пирожки, и сосуды с различными напои. Пива стоят великие чаны, меду сороковые бочки, вина ренскова и раманеи, бальсамов и иных заморских дрогоценных питей множество много. А браги, и бузы, и квасу столь множество, что и глядеть не хочетца.
А кто любо охотник и пьян напьется, ино ему спать довольно нихто не помешает: там устланы постели многие, перины мяхкие, пуховики, изголовья, подушки и одеяла. А похмельным людям также готово похмельных едей соленых, капусты великие чаны, огурцов и рыжиков, груздей и редьки, чесноку и луку, и всякие похмелные яства.
Да там же есть озерко не добре велико, исполнено вина двойнова. И кто хочет, испивай, не бойся, хотя вдруг по две чаши. Да тут же близко пруд меду. И тут всяк пришед, хотя ковшем или ставцом, припадкою или горстью, Бог в помощь, напивайся. Да близко же тово целое болото пива. И тут всяк пришед, пей, пей, да и на голову лей, коня своего мой и сам купайся, а нихто не оговорит, ни слова молвит. Там бо того много, а все самородно. Всяк там пей и ешь в свою волю, и спи довольно, и прохлаждайся любовно.
А около гор и по полям, по путям и по дорогам перцу валяется, что сору, а корицы, инбирю, что дубовова коренья. А анис и гвоздика, шафран и кардамон, и изюмные и винные ягоды, и виноград на все стороны лопатами мечут, дороги прочищают, чтоб ходить куды глаже. А нихто тово не подбирает, потому что всего там много. А жены там ни прядут, ни ткут, ни платья моют, ни кроят, ни шьют, потому что всякова платья готоваго много: сорочек и порт мужеских и женских шесты навешены полны, а верхнева платья цветнова коробья и сундуки накладены до кровель. А перстней златых и сребряных, зарукавий, цепочек и манистов без ларцов валяетца много, любое выбирай да надевай, а нихто не оговорит, ни попретит ни в чем.
И кроме там радости и веселья, песен и танцеванья и всяких игр и плясания никакой печали не бывает, и тамошняя музыка за сто миль слышна. Аще кому про тамошний покой и веселье сказывать начнешь, нихто тому веры не поймет, покамест сам увидит и услышит.
А кто изволит для таких тамошних утех и прохладов, радостей и веселья ехать, вези с собою чаны с чаночки и с чанцы, бочки и бочурочки, ковши и ковшички, братины и братиночки, блюда и блюдички, тарелки и тарелочки, ложки и ложечки, рюмки и рюмочки, чашки, ножички, ножи и вилочки, ослопы и дубины, палки, жерди и колы, дреколие, роженье, оглобли и каменья, броски и уломки, сабли и мечи, луки, сайдаки и стрелы, бердыши, пищали и пистолеты, самопалы, винтовки и метлы, — было бы чем, едучи, от мух пообмахнутися.
А прямая дорога до тово веселья от Кракова до Аршавы и на Мазавшу, оттуда на Ригу и Ливлянды, оттуда на Киев и на Подольск, оттуда на Стеколню и на Карелу, оттуда к Юрьеву и ко Бресту, оттуда к Быхову и в Чернигов, в Переяславль и в Черкаской, в Чигарин и Кафимской.
А ково перевезут Дунай, тот домой не думай. А там берут пошлины небольшие: за мыты и за мосты и за перевозы — с дуги по лошади, с шапки по человеку и со всево обозу по людям.
А там хто побывает, тот таких роскошей век свой не забывает. Конец.
