Б.А.
РЫБАКОВ:
«В этом беглом обзоре сложной летописной мозаики X в. главное внимание уделено замечательному произведению, условно названному сказом о мудрой Ольге, целостность которого нарушена многочисленными дополнениями и вставками X - XI вв. Литературное мастерство и разумность политической программы «сказа» позволили ему уцелеть в позднейших летописных компиляциях… Автором его был, очевидно, один из тех «волхвов и волшебников», которые заседали в княжеской думе вместе с князьями и боярами...
»
1.
Старо-Отеческая Русь обладала самобытной (аутентичной) культурой, наследием которой являются многочисленные былины, предания, сказки, легенды, песни, обряды, игры, и на протяжении почти всего 1-го тысячелетия н.э. отстаивала свою самостоятельность («самотность») от настойчивых попыток Византии путем приобщения к христианству сделать Русь «дочерью» империи в феодальном смысле. Христианство (как мировая религия) должно было победить. Но греческие священники застали на Руси не только глухие медвежьи углы, где жили «звериньским образом», но и большие города, где сложилась
своя культура, своя аутентичная письменность, свой эпос и свое высокое военное искусство (позволившее «принять новую веру» без унизительного вассалитета).
Волхвы поддерживали самобытную обрядность (в деревнях и в городах), творили пророчества, развивали теологическую сторону аутентичного «религиозного» мировоззрения и тонко и мудро руководили мастерами, которые насыщали самобытной символикой почти весь обиход. Сословие жрецов не только аккумулировало архаичные предания и мифы, хранителем которых оно было, не только создавало новые произведения в старой привычной форме «кощюн», или «вештб витезовых» (богатырских слав), но и осваивало новые формы культуры… При рассмотрении такого важного, но мало обеспеченного источниками вопроса, как
аутентичная письменность, нельзя не обратить внимания на древнейшие орудия для письма, условно названные «писалами». Это роговые или костяные заостренные, изогнутые стержни для письма по бересте или по смазанной воском дощечке. Косвенно на славянскую аутентичность указывает зооморфный характер наверший: змеиные головы, ящеры, волчьи головы. Особенно интересны писала с личинами и символическим орнаментом. Ни на одном из этих стилей нет христианских изображений. Так,
Преславское писало четырехгранно; каждая грань покрыта солярными знаками, расположенными различно. Между солярными знаками награвированы стилизованные растения. Навершие четырехгранного предмета украшено четырьмя человеческими головами, как бы воспроизводя композицию Збручского идола. Весь комплекс изображений явно аутентичный, выдержанный в эстетике Старо-Отеческого стиля. Первые же кратчайшие летописные записи характерны отсутствием явного христианского элемента и резкой антиваряжской тенденцией:
872 г. «...Оскорбишася новгородци, глаголюще: «Яко быти нам рабом и много зла всячески пострадати от Рюрика и от рода его».
875 г. «Того же лета избежаша от Рюрика из Новагорода в Киев много новгородцких мужей».
Се же Ольг княжить лет 33, и умре от змия уяден, /
егда иде от Царяграда, перешед море и поиде полем на конех. //
Прежде сих лет – призва Ольг волхвы своя и рече им: /
«скажите ми, что моя смерть?» – они же реша ему: /
«смерть твоя – от любвимоево коня твоего». //
Бе же у Ольга – конь любим, на нем же всегда ездяше, /
и повеле отроком своим: «да изведше его далече в поле – /
и отсекут главу его, а самого повергут зверем земным и птицам небесным». //
Егда же от Царяграда иде полем – и наеха главу коня своего суху, /
и рече боляром своим: «воистинну – солгаша волхвы наша, /
да пришед в Киев – побию волъхвы, яко – изгубиша любимаго коня». //
И слес с коня своего, хотя взяти главу коня своего – сухую кость, /
и лобзат ю, понеж – зжались по коне своем, /
и абие изыде из главы из коневы, ис сухие кости – змии. //
Уязви Ольга в ногу по словеси волхвовы, ему ж они прорекоша – /
умре от своего любимаго коня, и оттоле же – разбалеся и умре, /
и могила его – в Ладозе, Игорь же – нача княжить. //
Возможно, несходство текста Нестора и Устюжского свода вызвано не различием литературных источников, а существованием нескольких вариантов устного сказания о Вещем Олеге.
Одни былины из дружинного окружения повествовали о взятии Царьграда, о кораблях, идущих под парусами посуху, о конунге, повесившем щит на вратах Царьграда и обогатившем свою дружину «златом и паволокы и овощами и винами и всяким узорочьем».
Другие былины, сложенные в иной среде, заинтересовались жреческим предсказанием и неотвратимостью предреченной судьбы, сразившей такого «удачливого» предводителя. О былинном происхождении летописного текста свидетельствует то, что в летописи кое-где, но уцелел былинный ритм.
Почти каждый отдельный эпизод начинается с возгласа «И». Буква «И» в этих случаях не является грамматическим союзом, а представляет собою обычный для эпических сказаний разделитель, своего рода деклинационный знак, отделяющий мелкие эпизоды и очень часто встречаемый в былинах: А... А и... и др. Так, узнав о смерти коня, Олег укорил кудесника:
«...То ти неправо глаголють волсви,
Но вьсе то лъжа есть - конь умерл есть, а яз жив!»
И повеле оседлати си конь: «Да ти вижю кости его»,
И приеха на место, идеже беша лежаще кости его голы,
И лоб гол, и слез со коня, посмейся река:
«От сего ли лъба съмерть мъне възяти?»
И въступи ногою на лъб.
И выникнувъши змия изо лъба уклюну и в ногу.
И с того разболеся и умьре».
Былинный, эпический характер сведений о смерти Олега явствует из слов и самих летописцев: изложив кратко несколько вариантов, автор того текста, который попал в Новгородскую I летопись, добавляет: «друзии же сказають...» Этот глагол применялся не к простой устной речи (тогда было бы «глаголють»), а к эпическим сказаниям сказителей.
В пользу эпического происхождения говорит и наличие вариантов, сохраняющих смысловую основу, но видоизменяющих географию и красочные детали. Древнейшим вариантом следует признать преведённый выше
Устюжский, где указывается (не отмеченный нигде более) обратный маршрут Олега из Константинополя в 907 г.: «перешед море, поиде на конех»* (в объезд опасных порогов). Интересно и негодование князя по поводу киевских волхвов, - если эпические сказания о победоносном походе Олега во главе многочисленных дружин возникли в военно-дружинной среде, то сказания об исполнении жреческого пророчества, очевидно, следует считать произведением местного жречества: киевского (устюжский вариант) и новгородско-ладожского (основа несторова варианта с кудесником).
3. Итак, летописание X столетия явно распадается на две контрастные формы: на Старо-Отеческое, опирающееся на эпос, и на церковное, повествующее о крещении Ольги и Владимира. Рассмотрим летописание Руси за период сохранения
славянской аутентичности. Начинается оно восхвалением норманна Олега, основанным на «славах», сказаниях о победах и удачах. «Славы» противопоставлены записи сказаний о смерти конунга в неизвестном месте. Позднее, уже в христианское время сюда было вставлено обширное «рассуждение» о предсказаниях и о «философской хытрости» волхвов и прорицателей. Хроника дел, происходивших на пространстве между Киевом и Царьградом, посвящена только жизненно важному участку соприкосновения Руси с христианскими Болгарией и Византией. Здесь есть только то, что могло интересовать русских.
Следует отметить, что в записях 913-940 гг. нет ни одного признака руки летописца-христианина. Контрастом к этим русским записям является статья 941 г., повествующая о неудачном походе Игоря на Византию. Она почти целиком заимствована кем-то из поздних летописцев из греческой хроники Георгия Амартола. Рассмотрим подробнее летописный рассказ о трех последних годах княжения Игоря (943-945 гг.). Для него характерно,
во-первых, полное отсутствие каких бы то ни было упоминаний о христианстве, а
во-вторых - отрицательное отношение к варягам. Все предшествующие краткие
заметки, начиная с легенды о смерти Олега от коня, не противостоят духу этого рассказа, а полностью гармонируют с ним. С первой же строки автор определяет свое отношение к варягам. Он не пытается запутать читателя отождествлением варягов с Русью, не говорит даже о том, что варяги русской службы тоже могли называться русью, т.е. русскими. Он отделяет варягов от всех славян: «В лето 6452. Игорь же съвокупи воя мънога: Варяги, Русь и Поляны и Словены и Кривиче и Тиверьце и печенегы ная и тали (заложников) у них поим, поиде на Грькы в лодиях и на коних, хотя мьстили себе» (за неудачу 941 г.) (ПВЛ). В этом же рассказе автор косвенно отвечает и на вопрос о его отношении к христианству: когда русское войско находилось еще на полпути, у устья Дуная, император прислал посольство с предложением мира. Игорь «съзъва дружину и нача думати». Дружина советовала князю согласиться на почетный мир: «Еда (разве) къто весть (знает) - къто одолееть, мы-ли, они-ли? Ли с морьмь къто съветьн? Се бо не по земли ходим, нъ по глубине морьстей и обьща съмьрть вьсм!»
Ни один церковник не мог оставить без ответа эти риторические вопросы, на которые у него всегда был готов ответ: бог знает, кто победит; бог, а не море распоряжается жизнью людей. И записывал это воспоминание о походе едва ли церковник, так как, передавая точные слова дружины, он по своему профессиональному долгу должен был бы добавить что-нибудь вроде такого порицания: «бе бо тогда людие погани, невегласи и строения божия не ведаша». После рассказа о походе 943 г. в «Повести временных лет» помещен знаменитый договор Игоря с Византией (20 апреля 944 г.) и описание церемонии утверждения договора князем Игорем в Киеве, степень подробности которого не оставляет сомнений в том, что писал его современник и очевидец события. Автор знает, что вместе с княжескими послами, возвратившимися в Киев, прибыли послы цесаря, приводит их переговоры с Игорем. Автор знает, что на следующий день великий князь пригласил послов присутствовать на церемонии принесения клятвы и все отправились на Перунов холм, где у идола Перуна Игорь и его дружина - положили «оружье свое и щиты и злато». О «русских» христианах автор сообщает во вторую очередь; они клялись в Ильинской церкви на Подоле. Наличие церкви в Киеве автор объясняет: «мънози бо беша варязи и козаре - хрьстияне». Автор, говоря о христианах, относит это не к себе, не к своим, а к
другим, иным чем он. Автор не поясняет, где находится Перунов холм, а адрес Ильинской церкви подробно разъясняет: «над Ручаемь, коньць Пасынъче беседы». «Пасынки» - княжеские дружинники младшего ранга, очевидно близкие к «отрокам», «детям боярским». «Пасынча беседа» - общий дом, где кормились эти дружинники, особого рода, стоящие в перечне за гридями, - «пасынки», т.е. «неродные», «чужие». С этим вполне согласуется то, что в этом участке Подола находилась церковь для наемных варягов и христианских выходцев из Хазарии. Летопись Игоря заканчивается такой фразой, которая могла быть завершением всего летописного мероприятия, начатого, возможно, в связи с двумя удачными событиями: походом до Дуная 943 г. и подписанием договора с Империей в 944 г.:
«Игорь же нача къняжити Кыеве, мир имея к вьсем странам».
4. Мирная жизнь, провозглашенная летописцем Игоря, окончилась неожиданно быстро: Игорь был убит во время полюдья, внутри Руси противоборствовали киевское русское боярство и дружинники, с одной стороны, и наемные варяги во главе с воеводой Свенельдом, претендовавшим на руководство державой, с другой. «Всякое княжье» окрестных славянских племен не имело отношения к киевскому летописанию, а первые две силы противоборствовали не только в борьбе за власть и влияние, но и соперничали «идеологически» в освещении событий государственного значения. По поводу событий после убийства великого князя сложились три различных летописных версии: в одной из них овдовевшая Ольга является единственной героиней, в другой рядом с ней выдвигается варяжский воевода Свенельд, а в третьей, более поздней, снова действует Ольга, но совершенно иначе, чем в первом рассказе.
Первая версия (по изданию А.А. Шахматова «Повесть временных лет») заслуживает особого, внимательного рассмотрения. В тексте сделаны некоторые пропуски, обозначенные точками. Выпущенные слова, по всей вероятности, являются вставками и пояснениями «редакторов» (и писцов) X - XI вв. (в простых скобках даны дополнения из Устюжской летописи). Хрестоматийно известное повествование об Ольге и ее мести древлянам является не обычной летописной статьей, а замечательным целостным сочинением, стройным и завершенным по своей структуре и очень важным по глубине заложенных в нем мыслей о гармоничности государственного и народного начала в сложную пору «неупорядоченных феодальных отношений». Написанный в экспрессивном шекспировском духе этот полутрактат полубылина в грозных тонах поучает князей и дружинников Киева и мятежную знать племен.
По своей форме повествование об Ольге в 945-946 гг. сходно со сказанием о Вещем Олеге:
и там, и здесь применяется эпический разделитель «И», разграничивающий мелкие эпизоды и этапы развития действия. Содержание же летописного рассказа о «самотной» Ольге поразительно интересно и может вызвать удивление, что исследователи мало обращали внимания на продуманность и стройность этого панегирика мудрой правительнице Старо-Отеческой державы - Руси. Повествование о мести Ольги следует рассматривать в неразрывном единстве со сведениями о смерти Игоря и о мудрых установлениях Ольги. Зачином повествования является рассказ о гибели князя Игоря, допустившего несправедливость по отношению к населению Древлянской земли. Косвенными виновниками показаны варяги Свенельда, обогатившиеся сверх меры за счет сбора дани с русского населения. Срединная, основная часть - известное описание мести Ольги, поданное в спокойной эпической тональности. Концовка повествования - описание мудрых государственных действий княгини.
Б.А. Рыбаков: реконструкция
первой версии текста, помещенного в летописи под 6453 - 6455 гг. (деление на разделы и их заголовки в летописи отсутствуют).
СКАЗ О МУДРОЙ КНЯГИНЕ ОЛЬГЕ
НАРУШЕНИЕ ОБЫЧАЯ ВЕЛИКИМ КНЯЗЕМ
Игорь же нача къняжити Кыеве, мир имея к вьсем странам.
И приспе осень... Рекоша дружина Игореви:
«Отроци свеньлжи изоделпся суть оружьемь и пърты,
А мы - нази!
Да пойди, къняже с нами в дань -
Да и ты добудеши и мы!»
И послуша их Игорь; иде в Дерева в дань,
И примышляше к пьрвои дани,
И насиляше им и мужи его,
И възем дань, поиде в свой град.
Идущу же ему въспять, размыслив, рече дружине своей:
«Идете с данию домови, а яз възвращюся и похожю еще».
И пусти дружину свою домови,
с малъмь же дружины възвратися
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
И съдумавше Древляне с кънязьмь своим Маломь:
«Аще ся въвадить вълк в овьце, то выносить вьсе стадо,
аще не убиють его
Тако и сь: аще не убием его, то вься ны погубить».
И посълаша к нему, глаголюще:
«По чьто идеши опять, поймал еси вьсю дань?»
И не послуша их Игорь.
И исшьдъше из града Искоростеня противу древляне, убиша Игоря
и дружину его, бе бо их мало. И погребен бысть Игорь...
СВАТОВСТВО ДРЕВЛЯНСКОГО КНЯЗЯ
Реша же Древляне: «се кънязя убихом Русьскаго.
Поймем жену его Ольгу за кънязь свой Мал...
И посълаша Древляне лучьшая мужа числом 20 в лодии к Ользе,
И присташа под Боричевъмь в лодии,
И поведаша Ользе, яко Древляне придоша,
И възъва я Ольга к собе и рече им: «Добре, гостие, придоша!»
И реша Древляне: «Придохом, кънягыне!»
И рече им Ольга: «Да глаголите, чью ради придосте семо?»
Реша же Древляне: «Посъла ны Деревьска земля, рекущи сице:
«Мужа твоего убихом. Бяше бо мужь твой акы волк -
въсхыщая и грабя.
А наши кънязи добри суть,
Иже распасли суть Деревьску землю.
Да пойди за кънязь наш, за Мал!»...
Рече же им Ольга: «Люба ми есть речь ваша.
Уже мъне мужа своего не кресити.
Но хощю вы почьстити наутрия пред людьми своими.
А ныне идете в лодию свою и лязете в лодии величающеся».
И аз утро посълю по вы; вы же рьцете:
«Не едем на коних, ни пеши идем,
Но понесети ны в лодии!»
И възнесут вы в лодии.
И отъпусти я в лодию.
Ольга же повеле (в нощи) ископати яму велику и глубоку
На дворе теремьстем въне града (и нажгоша углия дубового).
И заутра Ольга, седящи в тереме, посъла по гости.
И придоша к ним (люди многие), глаголюще:
«Зоветь вы, Ольга, на чьсть велику!»
Они же реша: «Не едем на коних, ни на возех, ни пеши идем!
Но понесете ны в лодии»
Реша же кыяне: «Нам - неволя. Кънязь наш убиен,
а кънягыни наша хощеть за ваш кънязь»
И понесоша я в лодии.
Они же седяху в перегъбех, в великих сустугах, гърдящеся.
МЕСТЬ ЗА УБИЙСТВО ВЕЛИКОГО КНЯЗЯ
И принесоша я на двор к Ользе,
И несъше въринуша я в яму и с лодиею,
И приникъши Ольга, рече им: «Добра ли вы чьсть?»
Они же реша: «Пуще ны Игоревы съмьрти!»
И повеле засыпати я живы.
И посыпаша я.
И посълавъши Ольга к Древляном, рече им:
«Да аще мя право просите, то присълите мужа нарочиты.
Да в велице чьсти пойду за вашь кънязь.
Еда не пустять мене людие кыевьстии?»
Се слышавъше Древляне избьраша лучьшая мужа, иже дьржаху
Деревьску землю и послаша по ню
Древляном же нришьдъшем, повеле Ольга мовь сътворити,
рекуще сице:
«Измывъшеся, придете ко мъне!»
Они же прежьгоша истъбу (теплое, помещение, баню).
И вълезоша Древляне и начата ся мыти,
И запьроша истъбу о них,
И повеле зажещи я от двьрии,
И ту изгореша вьси (Рис. 69в).
ПОКОРЕНИЕ ДРЕВЛЯН
И посъла к Древляном рекуще сице:
«Се уже иду к вам.
Да пристроите меды мъногы у града, идеже убисте мужа моего,
Да поплачюся над гробъм его
И сътворю тризну мужю своему».
Они же то слышавъше, свезоша меды мъногы зело и възвариша,
Ольга же поимъши мало дружины и льгко идущи,
Приъде к гробу его и плакася по мужи своемь.
И повеле людьм съсути могылу велику
И яко съсъпоша, повеле тризну творити
Посемь седоша древляне пити.
И повеле Ольга отроком своим служити пред ними
(а сами да не пиют!)
И реша древляне к Ользе;
«Къде суть дружина наша, ихъже посълахом по тя?»
Она же рече: «Идуть по мъне с дружиною мужа моего».
И яко упишася древляне, повеле отроком своим пити на ня,
а сама отъиде кроме
И повеле дружине сещи древляны
И исекоша их 5000.
А Ольга възвратися Киеву и пристрой вои на прок их.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
МУДРЫЕ УСТАНОВЛЕНИЯ ОЛЬГИ
И възложиша на ня (на Древлян) дань тяжку.
И дъве части дани идета Кыеву, а третияя -
Вышегороду к Ользе...
И иде Ольга по Деревьстей земли с сынъм своимь
и с дружиною, уставляющи уставы и урокы.
И суть становища ея и ловища.
И приде в град свой Кыев с сынъмь своимь Святославъмь
и пребывъши лето едино.
В лето 6455 (947?) иде Ольга Новугороду
И устави по Мъсте погосты и дани,
И по Лузе - оброкы и дани,
И ловища ея суть по вьсей земли и знамения
и места и погости...
И по Дънепру перевесища и по Десне...
И изрядивъши, възвратися к сыну своему Кыеву,
И пребываше с ним в любъви».
(Далее пропуск: семь пустых годов)
В «Повести временных лет» этот стройный рассказ перебит двумя видами дополнений: во-первых, параллельными версиями о войне с Древлянами, а во-вторых, комментариями летописца Никона (1070-е годы), пояснявшего географическую номенклатуру Киева и его окрестностей. Тем не менее, вычленение приведенного выше текста может быть произведено без особых натяжек. Автором этого целостного «сказа» мог быть тот же летописец Игоря, который так подробно и деловито описал клятву Игоря на Перуновом холме при оформлении договора с императором в 944 г. Но после трагического события гибели Игоря жанр сказа иной. Вторая версия представляет собой фрагментарные записи о военных действиях против Древлян. Возглавляет киевские войска варяг Свенельд, а ритуально начинает сражение трехлетний княжич Святослав, воспитанник варяга Асмуда. Копье, брошенное мальчиком, упало у ног коня; бой был начат. Все события после этого выражены в одной фразе: «И победита (киевские войска) Древляны (родит, падеж)». Это - типичная очень краткая хроникальная запись, интересная лишь тем, что она совершенно лишена сказочного элемента и явно выделяет варяжское боярство и неполноправного еще младенца Святослава, опекаемого варягами. Третья версия повествует в легендарной форме о длительной осаде Ольгой древлянского Искоростеня и о хитроумной победе княгини, придумавшей взять вместо контрибуции голубей и воробьев. К птичьим хвостам была привязана сера, она была зажжена, и птицы, полетевшие в свои голубятни и застрехи, создали очаги пожаров во всем городе. Старейшины города были пленены; остальные люди частично пленены, частично убиты при вылазках. Вопрос о непомерной дани Игоря здесь упоминается, но лишь попутно. Коварство Ольги выражено только легендой о легкой дани птицами. Любования жестокостями Ольги здесь нет. Искоростень был окончательно сожжен после взятия его киевлянами: «И яко възя град - пожьже и». К этому времени вся Деревская земля была уже завоевана Ольгой: «Вьси гради ваши предашася мъне!» - говорит княгиня послам. Наличие в одном своде трех различных версий описания одного события объясняется их резким различием и тем, что каждую из них можно принять за рассказ о разных событиях. Несходство идет и от различия жанров: вторая версия - летописная запись, третья - полуэпическая (более поздняя) легенда, а
первая - облеченный в сказочную форму политический трактат. Перед нами второй пример многогранности и разноречивости описаний разными слоями русского общества X в. таких событий, как смерть великого князя: умер где-то Олег, и возникло несколько вариантов эпических сказаний о нем, попавших в летописные своды. Убит Игорь, и его смерть по-разному отражается в эпических и литературных произведениях.
Наибольший исторический интерес представляет первая летописная версия, которую условно можно называть «сказом».
5. В сказе о мудрой Ольге перед нами не обычная хроникальная запись, а специально сочиненная, глубоко продуманная
повесть, использующая конфликт 945 г. в назидательных целях. Поставим ее в реальные исторические условия середины X в.: на Руси уже существует полтора десятка крупных восточнославянских племенных союзов, описанных Нестором (Поляне, Северяне, Древляне, Радимичи, Волыняне и др.). Договоры с Византией свидетельствуют, что внутри этих союзов («земель») власть принадлежала «всякому княжью», возглавленному «светлым князем». Иноземные путешественники IX - X вв. довольно достоверно описали внутренний строй одного из таких союзов племен - землю Вятичей. Там есть и «князь-князей» и, следовательно, князья отдельных (безымянных для нас) малых племен, образующих союз Вятичей. Формой отчуждения прибавочного продукта было полюдье, т.е. ежегодный объезд «князем-князей» всей подвластной земли и сбор дани.
На протяжении IX и X вв. шел процесс объединения славянских племенных союзов вокруг Киева, возглавившего борьбу с кочевниками (хазарами и печенегами) и обладавшего в связи с этим значительными военными ресурсами. Добровольное вхождение в состав государства Руси диктовалось, во-первых, интересами безопасности от степняков (например, Северская земля) и, во-вторых, интересами внешней заморской торговли с Византией и Халифатом. Вот если с этих исторических позиций мы взглянем на летописный рассказ об Игоре, Древлянах и Ольге, то за кажущейся хроникальностью этих страниц мы увидим целостное и целеустремленное политическое сочинение, направленное к установлению известной гармонии между знатью соседних племенных союзов. Разберем его по пунктам. 1. Начало сочинения посвящено двум взаимосвязанным вопросам: 1) князь и его бояре (дружина) и 2) князь и его подданные. С первых же слов автором определена позиция по отношению к варягам: дружина варяга Свенельда богаче дружины самого великого князя; читателям летописи уже известно, что Свенельд «примучил Угличей» поборами и что дружинники Игоря давно уже укоряли князя за то, что он «дал еси единому мужу много». Игорь осужден автором за потворство завистливым боярам, за нарушение установленных норм дани и за насилие над жителями Деревской земли.
Самооборона древлян отчасти оправдана автором рассуждением о волке и овцах. Но древляне переступили грань дозволенного - убили великого князя Руси (правнук которого будет титуловаться «императором-цесарем»), и это грозно осуждено всем последующим изложением. 2. Посольство знатных древлян показывает внутреннюю структуру племенного союза, уже переросшего в государство: здесь есть «лучшие» мужи; выше их стоят «нарочитые» мужи, участие которых в посольстве придает ему «честь велику»; есть
князья (множ. число), которые хорошо пасут Деревскую землю, и есть князь, очевидно из разряда «светлых князей», который считает себя вправе свататься к такой «порфироносной» вдове, как Ольга Киевская. 3. Месть Ольги построена автором по сценарию княжеского погребального ритуала: захоронение в ладье (как у Ибн-Фадлана), сожжение в домовине, сооружение кургана, тризна и поминальный пир, на котором пьют за здоровье оставшихся в живых.
Рассказ о расправе с древлянской аристократией на княжеском дворе в Киеве и с пятью тысячами древлян в Искоростене - едва ли описание реальных событий.
Слишком неестественна неосведомленность древлян о двукратной зверской казни в двух днях пути от резиденции Мала (от городка Малина до Киева - 90 км). Кроме того, в летописи существует совершенно иная более правдоподобная версия войны Киева с Древлянами, приукрашенная легендой о сожжении Искоростеня при посредстве голубей и воробьев.
Описание троекратной расправы - устрашающее литературное произведение, долженствующее подтвердить право княгини на самые жестокие и коварные действия. Мало того - все это преподнесено автором как проявление высшей мудрости Ольги. Изобретательная ложь и умелое лицемерие княгини описаны здесь как ее достоинства, позволяя построить все сочинение на резких контрастах. Коварство главной героини придавало драматичность рассказу, а ее беспощадность обеспечивала угрозу и устрашение. 4. Нравоучительный элемент присутствует во всех разделах этого талантливого и яркого произведения. В начале осуждаются завистливые дружинники; затем резко образно осуждается князь-волк, нарушивший установленные нормы. Кратко описано возмездие: сам князь и его дружина убиты. Попытка древлянской знати избежать кровной мести посредством женитьбы Мала на вдове Игоря пресечена Ольгой. Древлянская знать и народ наказаны и наказание осуществлено без упоминания в тексте какого бы то ни было участия киевских войск, воеводы Свенельда, наемных варягов - все сделано только мудростью Ольги и оружием ее «малой дружины». Ольга показана не как великая княгиня, а как сказочная хитроумная героиня-богатырша; к фольклору ведет и троекратность действий, ее три формы мести. Концовка сочинения возвращает нас к важным государственным проблемам, поставленным в его начале - к взаимоотношениям князя и населения. Здесь жадности и правонарушениям Игоря противопоставлены мудрые государственно-домениальные установления Ольги. Автор описывает ее деяния в тысячеверстном диапазоне: от бассейна озера Ильменя до киевско-древлянского предстепья. Здесь уже элементов фольклорности нет. В Древлянской земле определены повинности и обязанности, построены княжеские станы и указаны заповедные охотничьи угодья. Дань с древлян идет на содержание войска. В далекой новгородской окраине построены погосты (р. Мета, путь из Новгорода в Волгу), установлены нормы дани и оброков. «По всей земле» определены «знамения» и «места» и поставлены княжеские погосты, как опорные пункты сбора дани.
Весь этот перечень мудрых установлений направлен прежде всего против наемных варягов, кормившихся за счет порученного им сбора дани и нередко «примучивавших» русское население. Дано предостережение и русским «мужам» - боярам, служащим великому князю и тоже иногда, в подражание варягам, «насилящим» подданное население. Повсюду наведен порядок и везде обозначены домениальные угодья. Трудно сказать, насколько все это соответствовало реальной действительности. Будем рассматривать данный раздел летописи как политический трактат, написанный в середине X в. в целях предотвращения кровавых конфликтов вроде событий 945 г. Написан он мастерски и (если отвлечься от кровопролитных мер возмездия), безусловно, прогрессивен по своей конечной цели в исторических условиях того времени: великокняжеский престол на печальном примере Игоря призывался к соблюдению законности (которая уже существовала в виде «закона русского» в договорах с греками), а «светлые князья» и «всякое княжье» окрестных племен предостерегались от вооруженного противодействия Киеву.
Сказ о мудрой Ольге - действительно политический трактат, написанный на пользу аутентичной (Старо-Отеческой) державе с позиций не княжеских, не боярских, а
с позиций жреческого сословия, тех самых «волхвов да волшебников», которых, согласно былинной памяти, великий князь приглашал в свою думу наряду с князьями и боярами.
Поздние составители сводов XI в., несомненно христиане, игумены монастырей (Никон, Иван) не добавили к этому сказанию ни одного слова порицания Ольги, о которой они же писали как об утренней заре перед солнцем, как о провозвестнице нового христианского учения. Это говорит о том, что сочинение было написано еще в Старо-Отеческие времена и находилось в составе какого-то аутентичного летописного свода, фрагмент которого впоследствии, уже после крещения, был механически включен в один из монастырских сводов…
На этом программном, с точки зрения княжеской власти, сказе летописание Ольги обрывается и в летописном своде оказывается значительный пробел в 17 лет, в середину которого вставлено позднее очень неточное прославление Ольги-христианки.
6. Возобновляется
аутентичная летопись Киевской Руси лишь в 964 г., когда упорствующему «язычнику» Святославу было уже 22 года, когда великий князь давно уже «възрастъшю и възмужавъшю». Она открывается известным прославлением рыцарских доблестей Святослава. Никаких намеков на руку церковника здесь нет, хотя в тексте идет речь и
об Ольге, но она представлена только как вдовствующая княгиня, бабушка своих внуков, но не как «светоч христианства». Такой она предстанет только в поздней вставке, резко вторгающейся в текст, где Ольга определена «акы дьньница пред сълньцьмь и акы заря пред светьмь... » Но это было написано тогда, когда мощи ее уже пролежали в саркофаге «за мънога лета». Следующий раздел летописи посвящен грандиозной войне Святослава с христианской Византией. Перед походом в 970 г. великий князь управил свою державу; его сыновья были посажены: Ярополк в Киеве, Олег у древлян, а побочный сын, племянник Добрыни, Владимир - в Новгороде. Сам великий князь перенес свою резиденцию как можно ближе к Византии, выбрав Переяславец-на-Дунае, поступив так, как поступил Петр Великий, перенеся столицу в пограничный Петербург. Все описание войны с Византией на территории Болгарии и самой Греции основано на эпических сказах-славах и нигде не содержит ничего церковного. Бог, которым пестрят все летописи христианской поры, здесь отсутствует.
Есть понятие «Русского Духа», воинской чести, есть призыв к храбрости («Потягнем мужьскы, братие и дружино!», «Да не посрамим земле Русьскые... но станем крепко! »). У Старо-Отеческого князя был и Старо-Отеческий летописец. До 980 (или 978 г.?) в летописи нет ни одной фразы, объясняющей трагические события наказанием за грехи, ни благодарения богу за успех, ни порицания с позиций христианской морали… Первый укор со ссылкой на библейского царя Давида мы встретим только при описании вокняжения Владимира в Киеве (978/980 г.?). По форме летопись Святослава близка к сказам о смерти Олега и о мести Ольги; здесь
явны следы эпической подосновы: выделение строф начальным возгласом «И...»
Аутентичная летопись времен Святослава совершенно иная по своему духу, чем жреческие произведения первой половины столетия. Здесь ни разу не говорится о волхвах-прорицателях, но весь текст наполнен пересказом придворно-дружинных «слав» Святославу… Святослав изображен в летописи прежде всего смелым полководцем, героем и вдохновителем важных дел.
Эпиграфом к летописи является знаменитая характеристика князя под 964 г. Не во дворце, не во главе пиршественного стола показан князь-рыцарь. Он показан в стремительном движении и сопоставлен с быстрейшим из зверей - гепардом («льгъко ходя, акы пардус»). Его конница воюет без отягощающих обозов, даже для самого князя не возят ни котла, ни шатра - великий князь Киевский питается любым мясом, поджаренным на вертеле, и спит, положив под голову седло... Мы не уверены в том, что начало самостоятельной деятельности следует относить (как это делает поздняя летопись) к 964 г. К этому времени Святославу было уже 22 года; время, когда князь возрос и возмужал и «нача вой съвъкупляти», естественнее отнести к 959-960 гг., когда восемнадцатилетний князь, по понятиям того времени, был уже вполне правомочным государем и полководцем. Летопись очень лаконично говорит о победах Святослава на востоке (Волжская Болгария, Хазария) и значительно подробнее о Киеве (осада 968 г.) и о войне с Византией за Дунаем, когда резиденцией Святослава был Переяславец-на-Дунае. В этом разделе иногда ощущается даже эффект присутствия («и к вечеру одоле Святослав...»); часто автор как бы заглядывает во дворец византийского цесаря, описывая замыслы греков.
Аутентичный характер летописи явствует из полного отсутствия церковных морализующих рассуждений и из умолчания о христианском погребении Ольги (это дано только во вставке). Все споры матери с сыном по поводу принятия христианства тоже содержатся в поздней вставке… В летописи, ведшейся при жизни Святослава, не упоминаются варяги, хотя в доростольском договоре 971 г., кроме самого князя, назван и варяг Свенельд. Следует сказать, что фельдмаршал по своему положению, Свенельд, изменил Святославу и не сопровождал его при возвращении с берегов Дуная. Быть может, этим и объясняется победа печенегов над русским войском у Порогов. Свенельд же (очевидно с варягами) благополучно прибыл в Киев другой дорогой. Летопись, ведшаяся после смерти Святослава, post factum пытается оправдать воеводу-варяга, но измена и ее результаты налицо. Быть может, предчувствием этого и объясняется враждебность Святослава к христианам во время войны с греками («мнози бо беша варязи - хрьстияне»).
7. Как видим, и в первой (Сказ омудрой Ольге) и во второй (О Святославе) аутентичной летописи много сходных черт. Отличие лишь в том, что вторую вел не волхв, а дружинник, воевода из непосредственного окружения Святослава. Автором летописи Святослава мог быть человек, послуживший прототипом былинного Дуная Переславлева, воина и дипломата, устроившего впоследствии брак сына Святослава с византийской царевной.
Подобная летопись продолжалась и при Владимире, но она сильно нарушена позднейшими вставками, поправками, изъятиями, сделанными уже после крещения Руси. Одни вставки сделаны, вероятно, при составлении свода 997 г., когда еще помнились такие поговорки локального значения, как: «Беда акы в Родьни» или «Песъчаньци вълчия хвоста бегають». Другие вставки, порочащие «язычника Владимира», могли быть сделаны при Ярославе Мудром, сыне опозоренной Рогнеды, собиравшемся в 1015 г. идти с наемными варягами войной против своего отца. К сожалению, установление «языческих идолов» в 980 г. и принесение им в жертву варягов в 983 г. описаны ретроспективно рукою не «язычника», а церковника.
В этом беглом обзоре сложной летописной мозаики X в. главное внимание уделено замечательному произведению, условно названному сказом о мудрой Ольге, целостность которого нарушена многочисленными дополнениями и вставками X - XI вв. Литературное мастерство и разумность политической программы «сказа» позволили ему уцелеть в позднейших летописных компиляциях… Автором его был, очевидно, один из тех «волхвов и волшебников», которые заседали в княжеской думе вместе с князьями и боярами.
«Юстин не сумел сделать подданным ни худого, ни хорошего, ибо был он совсем прост, не умел складно говорить и вообще был очень мужиковат. Племянник же его Юстиниан, будучи еще молодым, стал заправлять всеми государственными делами и явился для римлян источником несчастий, таких и стольких, о подобных которым от века никто никогда и не слыхивал… От этого человека никому из римлян не удалось ускользнуть, ибо подобно любому другому ниспосланному небом несчастью, обрушившемуся на весь человеческий род, он никого не оставил в неприкосновенности. Одних он убивал безо всякого основания, других, заставив бороться с нуждой, сделал более несчастными, чем умершие, и они молили о самой жалкой смерти, лишь бы прекратить свое бедственное существование…
Помимо того, что ему оказалось пустячным делом разрушить Римскую державу, он сумел овладеть еще Ливией и Италией, и все ради того, чтобы наряду с теми, кто уже раньше оказался в его власти, погубить обитателей и этих мест. Что касается его нрава… Был он одновременно и коварным, и падким на обман, из тех, кого называют злыми глупцами. Сам он никогда не бывал правдив с теми, с кем имел дело, но все его слова и поступки постоянно были исполнены лжи, и в то же время он легко поддавался тем, кто хотел его обмануть. Было в нем какое-то необычное смешение неразумности и испорченности нрава… Итак, был этот василевс исполнен хитрости, коварства, отличался неискренностью, обладал способностью скрывать свой гнев, был двуличен, опасен, являлся превосходным актером, когда надо было скрывать свои мысли, и умел проливать слезы не от радости или горя, но искусственно вызывая их в нужное время по мере необходимости… Неверный друг, неумолимый враг, страстно жаждущий убийств и грабежа, склонный к распрям, большой любитель нововведений и переворотов, легко податливый на зло, никакими советами не склоняемый к добру, скорый на замысел и исполнение дурного, о хорошем же даже слушать почитающий за неприятное занятие… Этими и многими другими еще большими
недостатками он обладал в степени, не соответствующей человеческому естеству. Но представляется, что природа, собрав у остальных людей все дурное в них, поместила собранное в душе этого человека. Ко всему прочему он отнюдь не брезговал доносами и был скор на наказания. Ибо он вершил суд, никогда не расследуя дела, но, выслушав доносчика, тотчас же решался вынести приговор. Он не колеблясь составлял указы, безо всяких оснований предписывающие разрушение областей, сожжение городов и порабощение целых народов. И если кто-нибудь захотел бы, измерив все, что выпало на долю римлян с самых ранних времен, соизмерить это с нынешними бедами, он обнаружил бы, что этим человеком было умерщвлено больше людей, чем за все предшествующее время. Он был удивительно проворен в том, чтобы без долгих слов присвоить чужое богатство. Он даже не считал нужным выдумывать какой-нибудь извиняющий его предлог, чтобы под видимостью справедливости захватить то, что ему не принадлежало. Завладев [богатством], он тут же с удивительной легкостью начинал презирать его, проявляя неразумную щедрость… Одним словом,
он и сам не имел денег и не позволял никому другому на свете иметь их, как будто он был охвачен не столько корыстолюбием, сколько завистью к тем, кто ими располагал. Итак, с легкостью изгнав богатство из римской земли, он явился творцом всеобщей бедности. Как только Юстиниан достиг царской власти, он сумел тотчас же привести все в расстройство. То, что ранее было запрещено законом, он ввел в государственную жизнь; то же, что существовало и вошло в обычай, уничтожил, словно он для того и принял царский облик, чтобы изменить облик всего остального. Существовавшие должности он упразднил и для управления государственными делами ввел те, которых не было. Так же поступил он с законами и с солдатскими списками, побуждаемый к этому не соображениями справедливости или полезности, но стремясь лишь к тому, чтобы все выглядело по-новому и несло бы отпечаток его имени. А все то, что он был не в состоянии изменить, старался по крайней мере связать со своим именем…Говорят, что некий весьма угодный Богу монах… отправился в Визáнтий с ходатайством за живших с ними по соседству, поскольку те терпели нещадное насилие и обиды. По прибытии он тотчас же был допущен к василевсу. Когда он был готов предстать перед ним и одной ногой переступил уже порог, он, неожиданно отпрянув, пошел обратно… Когда сопровождавшие его стали спрашивать, почему он так поступил, он, говорят, прямо им ответил, что увидел во дворце восседающим на троне владыку демонов… Да и
как мог этот человек не показаться злым демоном, он, который никогда не ел, не пил, не спал досыта, но едва отведывал того, что ему подавалось, а ночной порой блуждал по дворцу, между тем как любовным наслаждениям предавался безумно. В христианской вере он, казалось, был тверд, но и это обернулось погибелью для подданных. В самом деле, он позволял священнослужителям безнаказанно притеснять соседей, и, когда они захватывали прилегающие к их владениям земли, он разделял их радость, полагая, что подобным образом он проявляет свое благочестие. И творя суд по таким делам, он считал, что совершает благое дело, если кто-либо, прикрываясь святынями, удалялся, присвоив то, что ему не принадлежало. Он полагал, что справедливость заключается в том, чтобы священнослужители одерживали верх над своими противниками…
В своем стремлении объединить всех в единой христианской вере он бессмысленным образом предавал гибели остальное человечество, совершая это под видом благочестия. Ибо он не считал убийством, когда его жертвами становились люди не одной с ним веры. Убеждения его [василевса] были легче облака пыли, и он всегда поддавался тому, кто вел его, куда заблагорассудится, если только дело не касалось человеколюбия или бескорыстия. К тому же он был очень падок на льстивые речи. Льстецы безо всякого труда могли убедить его в том, что он способен подняться ввысь и ходить по воздуху. Если же случалось, что он восхитился чьей-то добродетелью, то вскоре он начинал поносить этого человека как негодяя. А выбранив кого-либо из подданных, он вновь удостаивал его похвалы, причем перемена в нем происходила безо всякой прчины. Мысли его были противоположны тому, что он говорил и желал показать.
Он ни в чем не был постоянен, кроме, разумеется, бесчеловечности и корыстолюбия. Никому не было под силу убедить его отказаться от этого. И когда жене не удавалось склонить его к чему-либо, она, обнадежив его, что предприятие сулит большие деньги, втягивала мужа в задуманное ею дело даже против его воли. И пока он правил римлянами, ни вера в Бога, ни вероучение не оставались крепкими, закон не был прочным, дела — надежными, а сделка — действительной…»
2. Феодора
«…Был в Визáнтии некто Акакий, надсмотрщик зверей цирка (его называют медвежатником)… Этот человек в то время, когда державой правил еще Анастасий, умер от болезни, оставив трех малых детей женского пола: Комито, Феодору и Анастасию, старшей из которых не было еще семи лет. Жена его с горя сошлась с другим мужчиной, который, как она рассчитывала, впредь разделит с ней заботы по дому и по ремеслу умершего мужа… Как только дети стали подрастать, мать тотчас пристраивала их к здешней сцене (ибо отличались они очень красивой наружностью), однако, не всех сразу, но когда каждая из них, на ее взгляд, созревала для этого дела. Итак, старшая из них, Комито, уже блистала среди своих сверстниц-гетер; следующая же за ней Феодора, одетая в хитончик с рукавами, как подобает служаночке-рабыне, сопровождала ее… Феодора, будучи пока незрелой, не могла еще сходиться с мужчинами и иметь с ними сношение как женщина, но она предавалась любострастию на мужской лад с негодяями, одержимыми дьявольскими страстями, хотя бы и с рабами, которые, сопровождая своих господ в театр, улучив минутку, между делом предавались этому гнусному занятию. В таком блуде она жила довольно долго, отдавая тело противоестественному пороку. Но как только она подросла и созрела, она пристроилась при сцене и тотчас стала гетерой…
У этой женщины не было ни капли стыда, и никто никогда не видел ее смущенной, без малейшего колебания приступала она к постыдной службе. Отдаваясь своим любовникам, она подзадоривала их развратными шутками и, забавляя их все новыми и новыми способами половых сношений, умела навсегда притязать к себе распутные души. Она не считала нужным ожидать, чтобы мужчина, с которым она общалась, попытался соблазнить ее, но, напротив, своими вызывающими шутками и игривым движением бедер обольщала всех без разбора, особенно безусых мальчиков… С таким безграничным цинизмом и наглостью она относилась к своему телу, что казалось, будто стыд у нее находится не там, где он согласно природе, находится у других женщин, а на лице. Те же, кто вступал с ней в близость, уже самим этим явно показывали, что сношения у них происходят не по законам природы. Поэтому когда кому-либо из более благопристойных людей случалось встретить ее на рынке, они отворачивались и поспешно удалялись от нее, чтобы не коснуться одежд этой женщины и таким образом не замарать себя этой нечистью.
Для тех, кто видел ее, особенно утром, это считалось дурным предзнаменованием. А к выступавшим вместе с ней актрисам она обычно относилась как лютейший скорпион, ибо обладала большим даром злоречия. Позже она последовала за назначенным архонтом Пентаполиса Гекеболом из Тира, угождая его самым низменным страстям. Однако она чем-то прогневала его, и ее оттуда со всей поспешностью прогнали. Из-за этого она попала в нужду, испытывая недостаток в самом необходимом, и далее, чтобы добыть что-то на пропитание, она стала, как и привыкла, беззаконно торговать своим телом. Сначала она прибыла в Александрию. Затем, пройдя по всему Востоку, она возвратилась в Визáнтий. В каждом городе прибегала она к ремеслу, назвать которое, я думаю, человек не сможет, не лишившись милости Божьей, словно дьявол не хотел допустить, чтобы существовало место, не испытавшее распущенности Феодоры. Так эта женщина была рождена и вскормлена, и так ей было суждено прославиться среди многих блудниц и стать известной всему человечеству. Когда она вновь вернулась в Визáнтий, в нее до безумия влюбился Юстиниан. Сначала он сошелся с ней как с любовницей, хотя и возвел ее в сан патрикии. Таким образом
Феодоре удалось сразу же достигнуть невероятного влияния и огромного богатства. Ибо слаще всего было для этого человека, как это случается с чрезмерно влюбленными, осыпать свою возлюбленную всевозможными милостями и одаривать всеми богатствами. И само государство стало воспламеняющим средством для этой любви. Вместе с ней он еще больше стал губить народ, причем не только здесь [в Визáнтии], но и по всей Римской державе. Пока жива была василиса, Юстиниан никак не мог сделать Феодору законной женой… Со временем василиса умерла. Василевс же, ослабевший умом и к тому же глубокий старик, был посмешищем для подданных, и все относились к нему с полнейшим пренебрежением, поскольку он не понимал, что происходит. Между тем перед Юстинианом все в страхе пресмыкались… Тогда-то он стал добиваться обручения с Феодорой. Поскольку человеку, достигшему сенаторского звания, нельзя было жениться на блуднице, ибо это было запрещено древнейшими законами, он заставил василевса заменить эти законы другим законом, и с тех пор жил с Феодорой как с законной женой, сделав и для всех остальных доступным обручение с блудницами. И, будучи тираном, он немедленно принял сан автократора, благовидностью предлога скрывая насилие действий. Ибо он был провозглашен василевсом римлян наряду со своим дядей всеми видными лицами, которые согласились на этот выбор по причине непреодолимого страха.
Итак, Юстиниан и Феодора вступили на царство за три дня до Пасхи, когда не позволялось ни приветствовать кого-либо из друзей, ни желать ему мира. Спустя несколько дней Юстин скончался… Отныне царская власть была в руках лишь у Юстиниана и Феодоры. Итак Феодора, таким-то образом, как мной рассказано, рожденная, вскормленная и воспитанная, без каких-либо помех достигла сана василисы. Ибо у женившегося на ней и мысли не возникало о позоре своего положения… А он не счел недостойным назвать своей всеобщую скверну, не стыдясь ничего, что было известно о ней, сойтись с женщиной, замаранной, помимо других грехов еще и многими детоубийствами, ибо она по собственному почину совершала выкидыши… Однако следует признать, что и среди сенаторов при виде позора, которым покрывается государство, никто не решился проявить недовольства и не воспротивиться этому, при всем том, что они должны были [отныне] поклоняться ей [Феодоре] как божеству. Более того, ни один из священнослужителей не высказал открыто возмущения, несмотря на то, что и им предстояло именовать ее владычицей. И тот народ, который был ее зрителем, тотчас же и до неприличия просто счел справедливым, воздевая руки, и быть и именоваться ее рабом. И ни один солдат не пришел в ярость от того, что ему придется отправиться в поход, подвергая себя опасности ради интересов Феодоры. И
никто другой из людей не воспротивился ей, но все, мне кажется, склонив голову перед мыслью, что так предначертано, позволяли этому осквернению исполниться. Как будто судьба вознамерилась проявить свое могущество, посредством которого она управляет всеми человеческими делами, менее всего заботясь о том, чтобы то, что совершается, было бы справедливым или казалось бы людям разумным…»
3. «Ника»
«…В делах был полный разлад, ничто не соответствовало своему названию, и государственный строй уподобился игрушечному царству… Никакого постоянства власти не существовало, но весы правосудия колебались из стороны в сторону, склоняясь туда, куда влекла их большая тяжесть золота. Решения дворца обосновывались на рыночной площади, и там можно было найти лавки, где торговали не только судебными постановлениями, но и законодательством… Таким образом
дела римлян гибли и из-за тирана, который, казалось, был слишком добродушен, и из-за Феодоры, которая была сурова и крайне высокомерна… Итак, образом мысли и жизни они явно отличались друг от друга, однако были у них общими корыстолюбие, кровожадность и отсутствие всякой искренности. Ибо оба они обладали поразительным умением лгать, и если о ком-либо из тех, кто досадил Феодоре, сообщали, что он совершил какой-либо проступок, хотя бы незначительный и не стоящий слов, она немедленно придумывала обвинения, вовсе не применимые к данному человеку, раздувая это дело как великое злодеяние.
Выслушивалась масса жалоб, назначался суд по обвинению в низвержении существующего порядка и сходились судьи, собранные ею и готовые сражаться друг с другом из-за того, кто более других окажется способен угодить василисе бесчеловечностью приговора… В Визáнтии разразился вдруг в народе мятеж… Благонамеренные граждане бежали на противолежащий материк. Город был подожжен, словно он находился в руках неприятелей. Храм Софии, бани Зевксипп и царский дворец от пропилеи до дома Ареса погибли в пламени, тогда же погибли оба больших портика, простиравшиеся до площади, носящей имя Константина, [а также] многие дома богатых людей и большие богатства. Василевс с супругой и некоторые из сенаторов, запершись во дворце, пребывали в бездействии. Димы подавали друг другу знак словом «побеждай» (Ника), и от этого мятеж до сих пор известен под названием «Ника». В то время эпархом двора был Иоанн Каппадокийский, Трибониан же, родом из Памфилии, был советником василевса… По всему городу начали раздаваться оскорбительные речи в их адрес, и их стали искать с тем, чтобы убить. Поэтому василевс, желая угодить народу, тотчас отстранил их от должности… Однако мятеж разгорался с прежней силой.
На пятый день мятежа поздним вечером василевс Юстиниан приказал Ипатию и Помпею, племянникам ранее правившего Анастасия, как можно быстрее отправиться домой; то ли он подозревал их в посягательстве на свою жизнь, то ли сама судьба вела их к этому… На следующий день с восходом солнца в народе распространилось известие, что оба они удалены из дворца. Весь народ поспешил к ним, провозглашая Ипатия василевсом, и повел его на площадь с тем, чтобы он принял царскую власть… Поскольку же у них не было ни диадемы, ни чего-либо другого, чем полагается увенчивать василевса, ему возложили на голову золотую цепь и провозгласили василевсом римлян. Когда в скором времени собрались и сенаторы, которые отсутствовали тогда во дворце, много было высказано мнений, что следует идти на штурм дворца… Не менее других того же мнения придерживался и Ипатий (видно, суждено было, чтобы с ним случилось несчастье), приказавший двинуться дорогой на ипподром. Некоторые говорят, что он с умыслом пошел туда, храня верность василевсу. Василевс Юстиниан и бывшие с ним приближенные совещались между тем, как лучше поступить, остаться ли здесь или обратиться в бегство на кораблях. Немало было сказано речей в пользу и того, и другого мнения. И вот василиса Феодора сказала следующее: «…Тому, кто появился на свет, нельзя не умереть, но тому, кто однажды царствовал, быть беглецом невыносимо. Да не лишиться мне этой порфиры, да не дожить до того дня, когда встречные не назовут меня госпожой! Если ты желаешь спасти себя бегством, василевс, это не трудно. У нас много денег, и море рядом, и суда есть. Но смотри, чтобы тебе, спасшемуся, не пришлось предпочесть смерть спасению. Мне же нравится древнее изречение, что царская власть — прекрасный саван»… Солдаты, как те, на которых была возложена охрана дворца, так и все остальные, не проявляли преданности василевсу, но и не хотели явно принимать участия в деле, ожидая, каков будет исход событий. Все свои надежды василевс возлагал на Велисария и Мунда. Один из них, Велисарий, только что вернулся с войны с персами и привел с собой, помимо достойной свиты, состоящей из сильных людей, множество испытанных в битвах и опасностях войны копьеносцев и щитоносцев. Мунд же, назначенный стратигом Иллирии, по воле случая вызванный в Визáнтий по какому-то делу, оказался здесь, предводительствуя варварами герулами. Когда Ипатий прибыл на ипподром, он тотчас поднялся на то место, где подобает находиться василевсу, и сел на трон… Мунд выступил из дворца через ворота в том месте, которое называется Кохлией (Улиткой) из-за формы своего сильно закругленного выхода. Велисарий же… С трудом, не без больших опасностей и усилий пробираясь через развалины и полуобгоревшие строения, он добрался до ипподрома. Когда он оказался возле портика венетов, расположенного по правую руку от трона василевса, он сначала вознамерился напасть на самого Ипатия, но поскольку там имеется небольшая дверь, которая была заперта и охранялась изнутри воинами Ипатия, он устрашился… Подумав, он решил, что ему следует обрушиться на народ, который стоял на ипподроме — бесчисленное скопление людей, столпившихся в полном беспорядке. Обнажив меч и приказав сделать то же самое другим, он с криком устремился на них. Народ, стоявший нестройной толпой, увидев одетых в латы воинов, прославленных храбростью и опытностью в боях, без всякой пощады поражавших мечами, обратился в бегство. Как обычно бывает в подобных случаях, поднялся большой крик. Поблизости находился Мунд, человек смелый и энергичный, сам жаждавший принять участие в деле, но не знавший, что именно ему надлежит сейчас делать. Догадавшись наконец, (по крику), что Велисарий уже действует, он тотчас устремился на ипподром через вход, который называется Некра (Мертвый). Ипатиевы мятежники гибли, нещадно поражаемые с обеих сторон.
Когда исход дела стал ясен и перебито было уже множество народа, двоюродные братья Юстиниана, Вораид и Юст, поскольку никто уже не отважился поднять на них руку, стащили Ипатия с трона, и отведя его вместе с Помпеем, передали василевсу. В этот день погибло более тридцати тысяч людей. Василевс приказал содержать их [Ипатия и Помпея] под надежной охраной. На следующий день солдаты убили и того, и другого, а тела их бросили в море. Василевс конфисковал в пользу казны их имущество, а также имущество всех других членов сената, которые приняли их сторону. Впоследствии, однако, он вернул всем им, в том числе и детям Ипатия и Помпея, все их прежние достоинства и отдал то имущество, которое не успел раздать своим приближенным. Таков был исход мятежа в Визáнтии.
Трибониан и Иоанн, отрешенные таким образом от должностей, впоследствии оба были возвращены на прежние посты…»
4. Велисарий и Антонина
«…Была у Велисария жена… Дед и отец ее были возничими, показывая свое искусство в Визáнтии и Фессалонике, мать же была блудницей при театре. Сама она тоже вначале вела развратную жизнь, не ведая удержу в своих страстях. К тому же она приобрела большой опыт в изготовлении снадобий, что передавалось у них в семье по наследству. Получив все необходимые ей познания, она впоследствии сделалась законной женой Велисария при всем том, что была уже матерью многих детей. И здесь она с самого начала отнюдь не считала для себя зазорным предаваться прелюбодеянию, однако тщательно скрывала это… по той причине, что опасалась наказания от василисы. Ибо Феодора была очень сердита на неё и открыто проявляла свой гнев. Но потом,
оказав ей [Феодоре] помощь в трудных для той обстоятельствах, [Антонина] сделала ее кроткой по отношению к себе. Сначала она умертвила Сильверия… а затем погубила Иоанна Каппадокийского… с тех пор-то она, без малейшей боязни и нисколько не таясь, стала считать для себя дозволенным любой грех. Похоть ее, возрастая с каждым днем, дошла до невыразимой гнусности, и тогда как остальные, видя, что творится, хранили молчание, лишь одна рабыня, по имени Македония, в Сиракузах, когда Велисарий овладел Сицилией, взяв со своего господина самые страшные клятвы, что он никогда не выдаст ее госпоже, поведала ему обо всем, приведя в качестве свидетелей двух юных рабов, прислуживавших в спальне… Узнав об этом, Антонина постаралась скрыть свой гнев… Была она сущим скорпионом и умела таить свои гнев. Немного времени спустя то ли колдовством, то ли ласками она убедила мужа, что обвинение девицы было якобы ложным, и тот… Македонию и отроков согласился выдать жене. Всем им она сначала, как говорят, отрезала языки, затем изрубила их на куски, покидала в мешки и без малейшего угрызения совести бросила в море... По этой причине Велисарий навлек на себя огромную ненависть и со стороны василевса, и со стороны всех именитых римлян. Оказавшись на римской земле, Велисарий… держал ее в немилости под стражей и то и дело порывался покончить с ней, но всякий раз душа его смягчалась, укрощенная, как мне кажется, какой-то пламенной любовью. Говорят, однако, что и под воздействием колдовских чар, которыми опутывала его жена, он тотчас терял свою волю… И тогда василиса предоставила всем людям возможность воочию убедиться в том, что за кровавые услуги она умеет воздавать еще большими и еще более мерзкими дарами. Антонина перед тем, подстроив западню, выдала ей одного ее врага, Каппадокийца, она же отдала той целую толпу людей, безвинно погубив их. Некоторых из близких Велисарию… она подвергла пыткам… и так распорядилась их судьбами, что мы до сих пор не знаем, какова была их участь… А одного из тех… по имени Феодосий, хотя он достиг сенаторского достоинства, она, конфисковав его имущество, поместила в подземелье, в совсем темную каморку, и привязала его к яслям, надев на шею петлю, такую короткую, что она постоянно была у него натянута и никогда не ослабевала. Несчастный, понятно, все время стоял у этого стойла и так и ел, и спал, и отправлял все другие естественные потребности. И ничего больше не оставалось ему, чтобы полностью уподобиться ослу, разве что реветь. В таком положении этот человек провел не менее четырех месяцев, пока не заболел душевной болезнью и окончательно не сошел с ума. Тогда, наконец, выпущенный из этого заточения, он вскоре умер. А Велисария против его воли она заставила примириться с его женой Антониной… Многим же из друзей Велисария и тех, кто оказывал ему ранее услуги, было запрещено отныне навещать его. И было жалкое зрелище, и невозможно было поверить глазам: Велисарий ходит по Визáнтию как простой человек, почти в одиночестве, вечно погруженный в думы, угрюмый и страшащийся коварной смерти. Василиса, узнав, что на Востоке у него хранятся большие богатства, послала за ними кого-то из придворных евнухов, чтобы все было доставлено сюда. Антонина же, как мной было сказано, находилась в то время во вражде с Велисарием, с василисой же она была в большой дружбе и была к ней очень близка, поскольку не столь давно низвергла Иоанна Каппадокийского… Как-то Велисарий, по обыкновению, рано утром явился во дворец в сопровождении немногих жалких личностей. Не удостоившись расположения ни василевса, ни василисы и, сверх того, будучи подвергнут там оскорблениям со стороны людей ничтожных и презренных, он на исходе дня отправился домой, по дороге то и дело оглядываясь по сторонам и всматриваясь во все места, откуда он мог ждать подкрадывающихся к нему убийц. В подобном трепете вступив в свой дом, он сел в одиночестве на ложе, и ничто достойное не шло ему на ум, он даже забыл о том, что он мужчина. Постоянно в поту, с головокружением, в отчаянии впав в сильную дрожь, он терзался низменными страхами и трусливыми, совершенно не свойственными мужам тревогами. Между тем уже после захода солнца из дворца явился некто… по имени Квадрат. Пройдя через внутренний двор, он неожиданно встал перед дверью, ведущей на мужскую половину, сказав, что он послан сюда василисой. Когда Велисарий услышал об этом, он, раскинув руки и ноги, упал навзничь на ложе, совсем готовый к гибели. Настолько всякое мужество покинуло его. Не успев войти к нему, Квадрат показал ему послание василисы. Послание это гласило следующее: «Что ты причинил нам, о любезный, ты и сам знаешь. Я же, многим обязанная твоей жене, решила простить тебе все твои прегрешения и дарю ей твою душу. Итак, отныне можешь быть спокойным и за свою жизнь, и за свои богатства. Каким же ты окажешься по отношению к ней, нам покажут твои будущие поступки». Прочитав это, Велисарий от радости подскочил до небес и, желая вместе с тем выказать перед присутствующим свою признательность, тотчас же встал и пал ниц к ногам своей жены. Охватив обеими руками ее голени, он принялся языком лизать то одну, то другую ее ступню, называя её источником своей жизни и спасения и обещая отныне быть ей не мужем, но верным рабом. Из его богатства василиса отдала тридцать кентинариев василевсу, остальное вернув Велисарию. Велисарий, назначенный главой конюшен василевса, во второй раз был послан в Италию. При этом, как говорят, он обещал василевсу, что никогда не потребует денег для ведения этой войны, но все военное снаряжение для нее оплатит из собственных средств. Все подозревали, что Велисарий… пообещал василевсу относительно войны то, что я изложил, единственно из желания избавиться от необходимости пребывания в Византии…»
5. Иоанн Каппадокийский
«…В то время эпархом двора был Иоанн Каппадокийский… Иоанн, не отличался ни ученостью, ни образованием. Он ничему не научился, посещая грамматиста, разве что писать письма, да и это делал из рук вон плохо. Но из всех известных мне людей он был самым одаренным от природы. Его отличала необычайная способность постигнуть необходимое и умение найти выход из самых затруднительных обстоятельств. Самый скверный из всех людей, он использовал свои способности исключительно на дурное. До него не доходило слово Божье, и не было у него человеческого стыда. Ради наживы он погубил жизни многих людей и разрушил целые города.
Награбив за короткое время большие деньги, он предался не знающему границ пьянству. Грабя до полудня имущество подданных, остальное время он пил и предавался разврату. Он никогда не мог обуздать себя, ел до пресыщения и рвоты и всегда был готов воровать деньги, но еще более же был способен расточать их и тратить… Иоанн (был он груб и несносен, раздавая удары всем, кто попадался ему на пути, и без всякого основания грабя сплошь все их имущество) на десятом году исполнения своей должности претерпел достойное и справедливое возмездие за беззаконие, совершаемое им в течение своей жизни, следующим образом. Василиса Феодора ненавидела его больше всех. Он же, оскорбив женщину своими поступками, не старался лестью или услужливостью смягчить ее, но открыто строил против нее козни и клеветал на неё василевсу, не стыдясь её высокого сана и не щадя той великой любви, которую питал к ней василевс. Заметив его поступки, она задумала погубить этого человека, но не находила для этого подходящих средств, поскольку василевс высоко его ценил. Иоанн же, узнав о том, каковы были мысли василисы на его счет, впал в большой страх. Когда он, собираясь ложиться спать, входил в свою спальню, он каждую ночь опасался, что встретит тут какого-нибудь варвара, посланного убить его, выглядывал из своего покоя, осматривал входы, проводя бессонную ночь, хотя он имел при себе тысячи копьеносцев и щитоносцев, чего, по крайней мере раньше, не бывало ни у одного из эпархов двора. С наступлением дня, забыв все страхи и перед Богом, и перед людьми, он вновь становился гибелью для римлян, как в государственных делах, так и в частной жизни. Он часто общался с колдунами, внимая нечестивым их пророчествам, предсказывавшим ему верховную власть, явно витал в эмпиреях и возносился до небес в надеждах на царский престол. Но вся его порочность, весь гнусный образ жизни ничуть не менялись и не прекращались.
У него не было никакого почтения к Богу, и если он когда-нибудь шел в храм молиться или на всенощное бдение, он поступал не так, как принято у христиан, но, надев на себя одеяние, подобающее скорее жрецу древней веры, которую теперь принято называть эллинской, в течение всей этой ночи долбил вытверженные им какие-то нечестивые слова с тем, чтобы мысли василевса еще более стали подвластны ему, а сам он не подвергся никаким бедам со стороны каких бы то ни было людей. В это время Велисарий, подчинив василевсу Италию, вместе со своей женой Антониной вернулся в Визáнтий. Иоанн относился к нему враждебно и усиленно строил против него козни не почему-либо другому, а только потому, что сам он у всех вызывал ненависть к себе, Велисарий же пользовался всеобщей любовью. Антонина, жена Велисария (была она самой способной из всех людей находить выходы из безвыходного положения), задумав угодить василисе, придумала следующую хитрость. У Иоанна была дочь Евфимия, весьма известная своим благоразумием, но крайне молодая и поэтому легко поддававшаяся на обман… Антонина сумела притвориться самой близкой ее подругой, дойдя до того, что сделала ее поверенной своих тайн. «Мы не можем, дочь моя, попытаться произвести переворот в армии, если нам в этом деле не окажет содействия кто-нибудь из тех, кто находится здесь. Если бы твой отец захотел, мы очень легко могли бы приступить к делу и совершить то, что угодно Богу». Услышав это, Евфимия… рассказала об этом деле отцу. Обрадованный этим сообщением (ибо он предполагал, что это путь к тому, что ему было предсказано, и к царскому трону), он тотчас же безо всякого промедления дал свое согласие… Услышав обо всем этом от Антонины, василиса одобрила задуманный план… Она послала… евнуха Нарсеса и начальника дворцовой стражи Маркелла с большим количеством солдат для того, чтобы они расследовали это дело, и, если они обнаружат, что Иоанн пытается произвести государственный переворот, убить его…
Уверяют, будто бы василевс, догадавшись, что происходит, послал к Иоанну одного из близких ему людей, запрещая в каком бы то ни было случае тайно встречаться с Антониной… И если бы он решился тут же прийти к василевсу, думается мне, он не потерпел бы от него ничего плохого. Но он стал искать убежища в храме и тем самым предоставил василисе возможность воспользоваться, как ей было угодно, коварным замыслом против него. Став из эпарха частным человеком, по выходе оттуда он был переправлен в другой [храм], который находится в предместье города Кизика, жители Кизика называют это предместье Артакой. Здесь он против воли был пострижен в священнослужительский сан, но не в сан епископа, а того, кого принято называть пресвитером. Но он меньше всего хотел священнослужительствовать, боясь, как бы это не помешало ему вновь достигнуть власти: он никак не хотел отказываться от своих надежд. Имущество его было сразу же описано в казну. Однако василевс оставил ему значительную часть его состояния. Он и теперь щадил его. И так
Иоанну представилась возможность, не думая ни о каких опасностях и обладая большим состоянием, частью спрятанным, частью оставленным ему по воле василевса, роскошествовать, как он пожелает, и по здравому разумению считать свое теперешнее положение счастливым. Поэтому все римляне, естественно, испытывали негодование по отношению к этому человеку, поскольку, будучи самым скверным из всех демонов, он незаслуженно вел теперь жизнь более счастливую, нежели прежде. Был в Кизике епископ по имени Евсевий, не менее Иоанна неприятный для всех, кто имел с ним дело. Жители Кизика жаловались на него василевсу, прося произвести над ним суд. Поскольку они ничего не достигли, так как он значительно превосходил их своим могуществом, некие юноши, сговорившись, убили его на площади Кизика. Случилось так, что Иоанн находился с Евсевием в самых враждебных отношениях, и от этого подозрение в злоумышлении пало на него... Виновность Иоанна в убийстве Евсевия не была полностью доказана, но суд Божий, казалось, воздал ему кару за его злодеяния всему миру…
Отобрав у него все деньги, нагим посадили его на корабль, бросив на него один только плащ и то очень грубый, ценой в несколько оболов. Везде, где приставал корабль, сопровождавшие заставляли его просить у встречных хлеба или оболов. Так, прося милостыню в продолжение всего переезда, он был доставлен в город Антиной в Египте. И хотя
он дошел до такого бедственного положения, он все еще не оставил своих надежд на царский престол и сумел донести на нескольких александрийцев, будто они являются должниками казначейства...
Любит дьявол, в природе которого дразнить людей, маячить перед взором тех, чей разум не крепок, непомерными и горделивыми мечтами. Так и этому Иоанну гадатели предсказывали наряду со многими другими невероятными благами и то, что ему суждено быть облаченным в одеяние августа. Был в Визáнтии один священнослужитель по имени Август, который являлся хранителем сокровищ собора св. Софии. Когда Иоанн был пострижен и насильно удостоен священнослужительским саном, а подходящего для иерея одеяния у него не было, то те, на кого возложена эта обязанность, заставили его надеть плащ и тунику этого самого Августа. Таким образом, я думаю, и сбылось это пророчество…»
