А.М. ПАНЧЕНКО :
«В народной культуре средних веков смех имел религиозное значение — как жизнедатель, которому подвластны и люди, и земля. В народном сознании скоморохи как бы конкурируют с попами. Это соперничество — учительное, наставническое — состязание авторитетов. Задача попа — побуждать пасомых к
«слезам». Скоморох же заботится — о телесном благополучии, о плодовитости человеческого племени и плодородии земли. Если смех — жизнедатель, то «сильное» побуждение к смеху не более чем — естественно.
Занятия священников и скоморохов враждебны… Репрессивная тенденция до поры до времени как бы сохранялась под спудом, чтобы снова пробить себе дорогу при первых царях из дома Романовых. Юный царь Алексей всецело поддерживал пуританскую программу оцерковления русского быта, «русскую реформацию», как выражались иностранные наблюдатели…
Что до большинства, оно не приняло идею оцерковленного человека. Эта идея вообще трудно прививалась к национальному древу.
Оно (большинство) не собиралось жить с «поклонцами и слезами». Оно предпочитало жить весело...»
1
В русском <церковном> «православии»
<"ортодоксия", здесь и далее> действовал запрет на смех и веселье. Это было буквальное толкование «евангельской заповеди»: «Горе вам, смеющиеся ныне, ибо восплачете и возрыдаете». Книжники средних веков ссылались на то, что в «Писании» Христос «никогда не смеялся»
<NB: См. Смеющийся Иисус –
Раннехристианский Апокриф>. Не случайно за смех, колядование, за пир с пляской и т.п. налагались различной тяжести епитимьи. «Смех до слез» прямо отождествлялся с «бесовством». Понятно, что ремесло «веселых людей» находилось в
непримиримом противоречии с <церковной> ортодоксальной трактовкой смеха. Понятно, отчего церковь так строго и неукоснительно их порицала. Однако тут и возникает парадокс
скоморошества: если оно несовместимо с ортодоксией, то почему же церковь, не привыкшая церемониться с еретиками, терпела скоморохов вплоть до патриаршества Филарета Романова, когда, наконец, обрушила на них жестокие репрессии? Самый факт обличений вовсе не означает, что скоморошество находится вне культуры (хотя оно явно вне <церковных> ортодоксальных идеалов). Всегда обличается грех, но жизнь без греха попросту невозможна («един Бог без греха»; бегайте того, кто говорит «я без греха», наставляют древнерусские поучения, — он хуже убийцы, его обуревает сатанинская гордыня, он не способен к покаянию). Всегда обличаются дьявол и бесы, но и без них, так сказать, не обойтись. Они наказывают грешников в аду. Как бы то ни было, Бог «попущает» бесам. Обратимся к тяжелому для скоморохов времени — к первой половине XVII в., когда сначала «боголюбцы», а вскоре и патриарх с царем объявляют им форменную войну. Один за другим издаются указы против скоморохов. Отбирают и уничтожают их музыкальные инструменты, как бы действуя против пословицы «Рад скомрах о своих домрах». Ослушников, упорствующих в древнем своем веселом ремесле, до двух раз секут батогами, а на третий раз ссылают. Заметим, что это случилось в 1647 или 1648 г., когда у кормила духовной власти уже стояли «боголюбцы» — Стефан Вонифатьев, Иван Неронов, Никон...
Юный царь Алексей не просто им мирволил, — он был деятельным членом кружка ревнителей благочестия и всецело поддерживал пуританскую программу оцерковления русского быта, «русскую реформацию», как выражались иностранные наблюдатели. Важно выяснить, как относились к скоморохам архипастыри: блюсти чистоту веры было их правом и обязанностью. Все это были
«обычные» архиереи, не склонные к вольнодумству, и поступали они
по обычаю. А древнерусский обычай предписывал относиться к скоморохам как к добропорядочным гражданам. Это ясно из материалов по социологии скоморошества. До эпохи репрессий скоморохи делились на две группы. Первую составляли «описные», т. е. оседлые, приписанные к какому-нибудь городскому или сельскому обществу скоморохи, вторую — вольные, гулящие, «походные». У скоморохов, подобно другим сословиям и чинам, была
«честь». Это очевидно из того, что Судебники XVI в. устанавливают пеню за их «бесчестье», за оскорбление словом и действием, и пеню немалую: «Плата за «бесчестье» описным скоморохам достигала сравнительно большой суммы — 2р. (равнялась плате за бесчестье сотскому), и в 20 раз превышала плату неописным скоморохам». Известны, наконец, и царские скоморохи. Лучшим их временем было время Ивана Грозного, который любил тешиться вместе с ними. Осенью 1571 г., готовясь к очередной своей свадьбе (с Марфой Собакиной), он послал в Новгород опричника Субботу Осетра Осоргина взять на государево имя лучших скоморохов и медведчиков. Итак, государство не видело в скоморохах париев и не лишало их мирской чести. Если они «едины в двух лицах», это значит, что между ними и обществом нет непроходимой преграды. Это значит также, что описной скоморох посвящает себя веселью от случая к случаю: когда настанет урочное время — святки, масленица и т. п., когда играют свадьбы или когда его позовут в чей-нибудь дом. У описных скоморохов две профессии, и трудно сказать, которая из них главная, а которая побочная. Во всяком случае, в эпоху репрессий им было куда легче приспособиться к новым обстоятельствам, нежели скоморохам гулящим, ватажным.
Однако социальная «благонадежность» не может быть порукой благонадежности <церковной> духовной. Судить о ней, к сожалению, приходится предположительно, по косвенным данным. …скоморохов отлучали от церкви? Данные об этом есть, но они приходятся, в общем, на позднее время. Например, в 1657 г. ростовский митрополит Иона грозил скоморохам и приглашающим их мирянам «быть от него, святителя, в великом смирении и наказании без пощады и во отлучении от церкви Божии». Для эпохи репрессий это нормально. Но столетием раньше архипастыри еще
не решались прибегать к столь суровым мерам. Это видно из «Стоглава», в котором скоморошья тема затрагивается неоднократно. Глава 41, вопрос 16: скоморохи играют и поют на свадьбах, «и как к церкве венчатися поедут, священник со крестом будет, а пред ним со всеми теми играми бесовскими рищут, а священник им о том не возбраняет и не запрещает». В ответе сказано, чтобы к венчанию, «ко святым Божиим церквам скомрахом и глумцом пред свадьбою не ходити», а попам «о том запрещати». Про свадебный пир — ни слова. Между тем «Стоглав» не всегда столь толерантен. Никакого снисхождения не заслуживают те, кто держит и читает богомерзкие книги «Рафли, Шестокрыл, Воронов грай, Остроломию, Зодии, Альманах, Звездочет, Аристотелевы врата». Это еретики — им «быти от благочестивого царя в великой опале и наказании, а от святителей, по священным правилом, быти во отлучении и проклятии». Снисхождения не заслуживают волхвы и чародеи: «аще таковое кто сотворит, аще клирик, да извержется, аще простец, да отлучится». Но участь скоморохов Стоглавый собор не решает, полагаясь на монаршее усмотрение.
«Бога ради, государь, — воззвал один из архиереев, — вели их извести, кое бы их не было в твоем царстве, се тебе, государю, в великое спасение, аще бесовская игра их не будет». Круче всех приговорная память собора Троице-Сергиева монастыря 1555 г.: «Не велели есмя им в волости держати скоморохов, ни волхвей, ни баб ворожей <...> а учнут держати, и у котораго сотскаго в его сотной выймут <...> и на том сотском и его сотной взяти пени десять рублев денег, а скомороха или волхва или бабу ворожею <...> бив да ограбив, да выбити из волости вон». Здесь скоморохи приравниваются к ведунам и ведуньям. Весь этот материал свидетельствует о том, что на протяжении столетия, которое предшествовало Стоглавому собору, общественная и культурная репутация скоморохов менялась, и менялась резко. Три ее оттенка, по-видимому, соответствуют трем этапам истории скоморошества. В ретроспекции это выглядит следующим образом.
Для некоторых церковных кругов середины XVI в. характерно появление репрессивной тенденции, которую так ярко выразили троицкие иноки. Не получив чаемой поддержки Ивана Грозного, репрессивная тенденция до поры до времени как бы сохранялась под спудом, чтобы снова пробить себе дорогу при первых царях из дома Романовых.
2
Репрессивная тенденция… Что ей противостояло? Что ей реально и стадиально
предшество-вало? Ей предшествовала идея культурного компромисса, отчетливо выраженная в большинстве жалованных грамот. На этом компромиссном этапе предусмотрена возможность выбора. Общение со скоморохами объявлено делом вполне добровольным. Каждый волен пользоваться или не пользоваться их услугами. Это выглядит как некая новая привилегия, а привилегии всегда даются в соответствии с альтернативным принципом: либо можно делать то, что разрешено, — либо можно делать то, что не запрещено. Отныне и впредь
начальствующим лицам не запрещено применять административную силу против силы культурной, ополчаться против тех скоморохов, которые «учнут <...> по деревням <...> играти сильно», т. е. насильно, без приглашения сельского общества или какого-нибудь обывателя. Таковых надлежит высылать из волости вон, и денежной пени за высылку платить не придется. Значит,
раньше так поступать запрещалось. Попробуем, рассуждая от противного, восстановить в общих чертах ту ситуацию, которая предваряла компромиссную и была до 1470 г. общепринятой,
нормальной. Получается неожиданная, просто поразительная картина — картина некоего
«золотого века» скоморохов. Они играют в обстановке
полной свободы; более того, им не возбраняется действовать «сильно», принуждать людей к игре. Изгонять скоморохов нельзя, за это предусмотрен особый штраф. «Скоморошья примета, что в пир без привета», — гласит сохранившаяся в записях XVII в. пословица. Без спросу, «сильно» является на пир скоморох. Он не гость и не шут, не забавник, за деньги или просто так потешающий честной народ, потому что и гостя и затейника без хозяйского зова в дом не пустят. Кто же он? Он (скоморох) — «причетник смеха». «Сильная», обязательная для желающих и нежелающих, принудительная игра имеет смысл и право на существование при одном только условии: если
веселье — это обряд, а скоморохи — его «иереи». В замечательной былине «Вавило и скоморохи», напетой М.Д. Кривополеновой, они пять раз названы
святыми! Тут, вне всякого сомнения, имеется в виду не святость как <церковная> духовная чистота, а
состояние священства (sacrum), обладание какими-то магическими знаниями, магической силой, отправление магических функций. В былине «святые» скоморохи противопоставлены «простым людям» — совершенно в духе античной, а потом латинско-католической оппозиции sacer — profanus, а также ортодоксальной оппозиции причетник — простец:
Веселые люди, не простые, Не простые люди, скоморохи.
В народном сознании скоморохи как бы конкурируют с попами. Это, во-первых, ритуальное соперничество. Как выразился <церковный> автор статьи о «многих неисправлениях», не угодных Богу и не полезных душе, люди «свадбы творят и на браки призывают ереев со кресты, а скоморохов з дудами». Это, во-вторых,
соперничество учительное, наставническое — состязание авторитетов. В «Слове о Христианстве» читаем: «Аще пустошник что глумяся изречет, тогда сии больма смеются, его же бы деля злословнаго кощунника бьюще отгнати, но и зряще чюдятся <...> Аще не зрели бы, ни дивилися им, то оставили бы пустования. Не токмо бо дивятся зря, но и словеси их извыкли, да егда в пиру или где ся зберут, то подобно бы христьяном глаголати о пророчьстве и о учении святых, то сии в того место глаголют: “Се глаголет он сии скоморох или он игрец и кощунник”». Итак, скоморох является «иереем смеха». Это не должно удивлять: нет сомнения в том, что
в народной культуре средних веков смех имел религиозное значение — как жизнедатель, которому подвластны и люди, и земля. В такой ситуации жрецы смеха — феномен не только ожидаемый, но прямо неизбежный. Великорусский свадебный обряд навсегда сохранил память о магических функциях скоморохов. Известно, что когда жених с невестой отправлялись в церковь, особое внимание обращалось на приметы, на обереги от сглазу и нечистой силы: опахивали след невесты, втыкали булавки в ее платье, произносили заговоры. Первостепенная роль в этих магических действиях отводилась скомороху:
У нас ныне непогожая неделька, У нас ныне невздумная свадьбёнка, Запрягает Николай семь коней, Запрягает Иванович семь ворoных, Седьмой конь, седьмой конь, восьмой воз, А девятый повозничек, чтоб вез, А десятый скоморошничек, чтоб играл, Ты играй, играй, скоморошничек, с села до села, Чтобы наша Марья была весела, Чтобы наша Ивановна завсегда, Зиму, лето сосёнушка была зелена…
Коль скоро <церковные> ортодоксальные пастыри провозглашают, что они против и вне веселья (призывы уклоняться его до назойливости обычны в покаянной дисциплине), им
приходится терпеть конкуренцию скоморохов. «Аще бы се не годно Богу, не попустил бы. Самовластье дал есть человеку, нераскаянен дар Его, но терпит идолослужащим, и отметающимся Его, и еретиком, и дьаволу». Простецы, невегласы, «несмысленнии» люди говорят, оправдывая себя: «Тако праздник той честен есть, да того ради пьем и ядим без меры» (речь идет о пасхальной неделе). Их непременно надо порицать, так как они «работают сатане». С позиций <церковной> ортодоксальной доктрины, они виновны, но заслуживают некоторого снисхождения — скоро мы увидим, по какой причине. Соперничество попа и скомороха, если воспользоваться тезисом Б.А. Успенского, «обусловлено исконным дуализмом русского культурного сознания». Первые ведают божественным пением, вторые распоряжаются игрой. Занятия тех и этих автономны, но в целом образуют некий
«двоеверный» комплекс. С одной стороны, это благочинная пластика — молитвенное предстояние, истовые поклоны, торжественные процессии... С другой стороны, это неистовая «пляска», «кривлянье», вообще «глум». Т.е. шум скоморошьих выкриков, прибауток, песен, инструментальной музыки. Есть даже выразительная пословица «Строй скомороху не товарищ», хотя, конечно,
народное искусство было нестройным «глумом» лишь с точки зрения пристрастной церковной эстетики. Занятия священников и скоморохов враждебны. Считалось <в церковной среде>, что через «кривлянье», «дерганье», «вертимое плясание» обнаруживается присутствие беса. И <церковное> ортодоксальное, и <церковное> католическое средневековье мыслило симметричными построениями, парными сочетаниями и оппозициями. Соответственно дьявол трактовался как simia Dei, как «обезьяна Бога», его недостойный подражатель, трикстер, полишинель неба и земли. Соответственно обезьяна была символом то язычника, то сатаны, то грешника, выродившегося человека, исказившего «образ и подобие Божие». Скоморохи деформируют и пародируют <церковный>
«мировой порядок», их искусство — «обезьянничанье» и «карикатура». Итак, логика вещей приводит нас к теме <церковного> обряда и антиобряда. Поп владеет церковнославянским «красноречием», скоморошья же сфера — просторечный язык, а также ритуальное сквернословие.
Задача попа — побуждать пасомых к
"слезам", потому что слезы и покаяние
необходимы для "спасения" души. Скоморох заботится о телесном благополучии, о плодовитости человеческого племени и плодородии земли. Если смех — жизнедатель, то «сильное» побуждение к смеху не более чем естественно.
3
Обобщая весь обширный и разнородный материал, касающийся древнерусского веселья и смеха, мы снова и снова сталкиваемся с проблемой дуализма — не только в общекультурном плане, но и в строго религиозном. Известно, что <церковная> ортодоксальная доктрина отрицала и порицала такие взгляды. Но
официальная идеология от реальной культурной ситуации всегда отделялась большей или меньшей дистанцией. В культуре русского средневековья хватало места и для религиозного
дуализма. Он несомненно существовал уже в XI в., что бесспорно удостоверяет «Повесть временных лет» под 6579 (1071) г. В философском диспуте с Янем Вышатичем ярославские волхвы, по словам летописца, так рассказывали о создании первого человека:
«Бог мывся в мовници и вспотивъся, отерся вехтем, и верже с небесе на землю. И распреся сотона с Богомь, кому в немь створити человека. И створи дьявол человека, а Бог душю во нь вложи. Тем же, аще умреть человек, в землю идеть тело, а душа к Богу». Но дуальная конфессия в чистом виде на русской земле не привилась. В этом убеждают объяснения такого знатока предмета, как Иван Грозный. Конечно, он был не столько теоретик, сколько практик веселья, потому что любил погулять «без меры». «Кощунственным озорством» выглядело поведение Ивана на свадьбе герцога Магнуса Ливонского и двоюродной племянницы царя княжны Марьи Владимировны Старицкой в Новгороде в 1573 г.: вместе с молодыми иноками царь плясал «под напев Символа веры св. Афанасия». Петрей сообщает, что у Грозного это вошло в привычку: он «певал иногда на своих пирах Символ веры Афанасия и другие молитвенные песни за столом и находил в том удовольствие». Древнерусские <церковные> поучения специально отмечают такое поведение и предостерегают против него, расценивая его как «славословие не Богу, а бесам». «В пиру пияным пети святого пения» — значит, «обречь душу на вечную муку». Царь, безусловно, понимал, что дает основания для обвинений если не в «сатанизме и черной мессе», то в потворстве плотским страстям, в небрежении душою, в попрании <церковных> христианских норм. Поэтому он и пришел в такую ярость, когда Курбский бросил ему упрек в «небытной ереси» и «прокаженной совести». Грозный попытался оборотить упрек против оппонента, уличая самого беглого князя в религиозном дуализме. Ясно, что это надлежит списать на счет логических и нравственных «издержек» словесной войны. Но другие
умозаключения Грозного весьма интересны и адекватны одной из концепций веселья в Московской Руси XVI в. По его мнению, Курбский сочинял свое послание, «мняще нас (царя) аки безплотных быти, и от сего многая сшивающе на нас поношения и укоризны...» Суть дела ясна. Грозный и здесь не нападал, а защищался, заявляя, что у естества человека, у его плоти есть свои права. Игры и церковная служба также были предметом полемики между Грозным и Курбским. «Играм же — сходя немощи человечестей. Понеже мног народ в след своего пагубнаго умышления отторгосте, и того ради, —
яко же мати детей пущает глумления, ради младенчества, и егда же совершени будут, тогда сия отвергнут, или убо от родителей разумом на уншее возведутся, или яко же Израилю Бог попусти, аще и жертвы приносити, токмо Богови, а не бесом, — того ради и аз сие сотворих, сходя к немощи их, точию дабы нас, своих государей, познали, а не вас, изменников. И чем у вас извыкли
прохлаждатися?». Это и есть концепция древнерусского веселья, изложенная, хотя кратко, но вразумительно и точно. Начнем с завершающего фрагмент риторического вопроса. Какой «прохлад», т.е. досуг, развлечение, предлагали народу «они» — Сильвестр, Алексей Адашев, Курбский, весь их державший бразды правления кружок? Благочестивое созерцание: «И аще хощеши прохладитися, изыди на преддверие храмины твоея, и виждь небо, солнце, луну, звезды, облака, ови высоци, ови же нижайше, и в сих прохлажайся». Народу это не нравилось, он роптал, и царь, заботясь о популярности, стал вести себя в соответствии с
исконными народными обычаями. Это своего рода тактический ход, вызванный интересами государства и государя. Но Грозного вынуждают к конфессиональным объяснениям, и он находит
оправдание своему поведению. Если Бог «попустил» в ветхозаветные времена кровавые жертвы, то отчего бы теперь не «попустить» традиционную скоморошью игру? Иван Грозный согласен, что это грех, — но грех простимый. Народ подобен ребенку.
Народ любит игры и смех — и «ради младенства», из-за духовной своей незрелости заслуживает снисхождения. «Егда же совершени будут, тогда сия отвергнут», а покуда пусть веселятся.
Как видим, эта концепция отвергает аскетический ригоризм, она пронизана духом терпимости, она, если позволительно так выразиться, реалистична.
1
Мы должны признать не случайным тот факт, что на северо-западе, по русскому разумению, всегда был
центр скоморошества. Так считали очень долго, о чем говорит поездка Субботы Осетра Осоргина за гуслярами и медведчиками для государевой свадьбы. Церкви здесь были редки, а приходы громадны по территории. Священники время от времени их объезжали, крестили давно уже народившихся младенцев, заочно отпевали погребенных покойников, отправляли всякие требы. Скоморохи в сущности делали то же самое —
странствовали, собравшись ватагами, чтобы исполнить обряды веселья. Вероятно, они приурочивали странствия к святкам, масленице, к свадебным и другим «веселым» сезонам и событиям. По культурным и родовым корням не чуждыми Новгородской земле были и поздние, «последние» скоморохи XVIII в., беломорские и сибирские, такие как Кирша Данилов (с новгородского Севера шла самая мощная волна переселенцев за Уральские горы). Репрессии первой половины XVII в. — признак не силы, а слабости церкви, которая впервые испугалась мирской культуры как способного к победе соперника. Теоретическое основание этих гонений создали «боголюбцы», выдвинувшие программу оцерковления жизни и оцерковления человека. Раньше благочестие и веселье были если не в состоянии равноправия, то в состоянии равновесия. Теперь на первый план выдвигается благочестие,
жизнь с «молитвами, поклонцами и слезами», как говорил Аввакум. Нет резона считать эту программу мертворожденной, видеть в ней тепличный плод отвлеченного умствования.
Она выросла на реальной почве русского пессимизма, на почве глубокого социального кризиса, гражданской войны и
превращения крестьянства в крепостное сословие. Об этом пессимизме красноречиво свидетельствуют и безрадостная аскеза Капитона, и старообрядческие «гари», которыми во второй половине столетия озарилась расколотая Русь.
Цель программы оцерковления жизни — противостояние набиравшей силу секуляризации.
(СЕКУЛЯРИЗАЦИЯ – обращение государством церковной собственности, преимущественно земли, в светскую, а также – освобождение общественного и индивидуального сознания от влияния религии. Интересно то, что мать Ивана Грозного сильно отличались европейской образованностью от прежних жен московских князей, она была из Литвы, – последнего оплота древних пра-арийских верований в Европе «от Атлантики до Урала». 16 января 1547 года Ивана Васильевича венчали на царство. После основания, таким образом, нового «православного» царства, митрополит Макарий провел церковную реформу: собранный им духовный собор канонизировал несколько десятков новых святых. Русская церковь в тот год «обрела» их больше, чем за предыдущие пять веков своего существования. В правление Ивана IV началось так называемое
время реформ. Они касались как светской, так и духовной жизни. За время ордынского ига русская церковь сильно укрепилась, в том числе и материально. Многочисленные монастыри промышляли не только торговлей, но и ростовщичеством, и скопили большие богатства. Царь задумал прибрать их богатства к своим рукам. Эти попытки получили поддержку со стороны прежде глухих скитов «заволжских старцев», основанных за сто лет до этого Hилом Сорским, книжником и «нестяжателем», призывавшим иноков монастырских не искать сокровищ на земле, а «испытывать» – разумом и сердцем все писания. Надо отметить, что именно в среде «заволжских старцев» мирно соединились христианская вера с благочестием и мудростью прежних, ведических веков. Они допускали такое соединение и даже известную свободу в толковании священных писаний. Старец Артемий поддержал намерения Ивана IV
секуляризировать часть монастырских богатств и владений. Однако из-за противодействия митрополита Макария и т.н. «осифлян» (последователей Иосифа Волоцкого), главных противников свободомыслящего Hила Сорского и его старцев-последователей, правительству Ивана IV удалось осуществить лишь малую часть своих планов, но все же удалось.)
2
В конце 40-х — начале 50-х гг. XVII в. идея оцерковления имела большой успех при дворе.
При-ведем два экстравагантных и одновременно типичных примера. Когда царь Алексей Михайлович женился на Марии Ильиничне Милославской, это была первая в русском монаршем обиходе свадьба, которую «не играли». На нее не звали скоморохов, вместо обрядовых песен исполняли церковные гимны, строчные и демественные стихи. Второй пример тоже относится к государеву быту. В переднем углу мыленки, которая сенями соединялась с постельной, или опочивальной, палатой, при царе Алексее находились большой поклонный крест и икона (конечно, медного литья, потому что краски на деревянной доске тотчас бы покоробились).
При Иване Грозном такое было исключено. Оцерковление жизни коснулось не одной бытовой сферы. В столичных и провинциальных храмах, несмотря на сопротивление патриарха Иосифа и большинства архиереев, вводится единогласие («по обычаю» на Руси привилось и допускалось многогласие — одновременное пение и чтение разных текстов причетниками и хором). В итоге
служба, и без того длинная, стала настолько утомительной, что по авторитетному свидетельству отцов освященного собора 1649 г. «в Москве учинилась молва великая, и всяких чинов православные людие от церквей Божиих учали отлучаться за долгим и безвременным пением». В середине 50-х гг. посетил Москву антиохийский патриарх Макарий. Тогда Никон, достигший вершины могущества, только что разогнал по ссылкам своих недавних друзей — «боголюбцев». Но стиль богослужения оставался «боголюбческим», единогласным.
Сын Макария, архидиакон Павел Алеппский, описавший эту поездку, был прямо-таки потрясен русской службой. Он и отец «умирали от усталости», а москвичи, благообразные и молчаливые «как статуи», клали и клали земные поклоны: «Они превзошли <своим благочестием> подвижников в пустынях». При «боголюбцах» заметно активизируется Печатный двор. В 40-х гг. в его продукции растет удельный вес четьих книг, «душеполезных» до
пессимизма. Они как бы низводят на землю «идеалы» спасения души. За «неправедную» <внецерковную> жизнь «Книга о вере» и «Кириллова книга» грозят не просто адскими муками, но даже светопреставлением, которое предположительно
назначается на 1666 г. Как протекала или «должна была протекать жизнь оцерковленного человека», видно из воспоминаний протопопа Аввакума о его молодости, т.е. о тех же 40—50-х гг.: «Хощеши ли слушати, как у меня бывало? Внимай жо, я тебе стану вякать. Да не сам собою изволил, но от отец искусных навыче. Егда вечерню с павечернею отпою, после ужины правило начну: павечерницу и 4 канон Исусу и акафист с кондаки и икосы: “Воду прошед” и “Ангелу”, и тропари канонов и молитвы, таж “Достойно”, “Трисвятое” и “Нескверную”, и еще “Трисвятое” и “Даждь нам”, и рядом “Боже вечный”, и все молитвы спальный и отпуст, и “Ослаби, остави” вместо прощения, и “Ненавидящих”; таж 50 поклон за живыя и за мертвыя. Благословлю да и роспущу черемош. Паки начинаю начало правилу поклонному: “Боже, очисти мя” и молитвы; и проговоря “Верую”, и огонь погасим, да и я, и жена, и иные охотники ну же пред Христом кланятца в потемках тех: я 300 поклон, 600 молитв Исусовых да сто Богородице, а жена 200 поклон, да 400 молитв, понеже робятка у нее пищат. Довершим правило, прощение проговоря, да и спать взвалюсь, — один я спал. Когда обедню пою, тогда опасно сплю: сам добуду огня да книгу чту. Егда время приспеет заутрени, не спрашиваю пономаря, сам пошел благовестить. Пономарь прибежит, отдав колокол, пошед в церковь и начну полунощницу. Докамест сходятся крылошаня, а я и проговорю в те поры. Прощаются, — ино Бог простит, а которой дурует, тот на чепь добро пожаловать: не роздувай уса тово у меня. Таже завтреня на всяк день с кажением по чину и чтение 4 статьи, а в воскресной день 6 статей по данной мне благодати толкую, чтучи. В рядовыя дни заутреня, 4 часа, а в полное 5 часов, а в воскресенье всенощное 10 часов. После завтрени причастное правило час говорю сам, а церковное пение сам же, и чту и пою единогласно и наречь пою, против печати слово в слово. <...> И отпев обедню, час поучение чту. И после обеда 2 часа усну и, встав, книги до вечерни чту, сидя один. А обедню, прости, плачючи служу, всякую речь в молитвах разумно говорил, а иную молитву и дважды проговорю, не спешил из церкви бежать, — после всех волокусь. <...> А как один молюсь, так и не говорю: един Бог знает, как делаю, нельзя сказать». Таковы сутки русского «боголюбца». Быть может, цитата слишком длинна, но с историко-культурной точки зрения отнюдь не скучна. Этот перечень эмоционально окрашен — и очень ярко. Аввакум не простец, но ведь и не схимник. Это белый поп, многосемейный человек, он
живет в миру, но так, словно руководствуется строгим монастырским уставом. Конечно, были охотники до такой жизни, из них потом и вышли старообрядцы. Однако были и те, кто «дуровал» и «раздувал ус». «Чепь» их не пугала: об этом свидетельствуют рассказы самого Аввакума о том, как за «суровость» в «духовных делах» его в Юрьевце «среди улицы били батожьем и топтали». Это не начальствующие лица, это толпа «попов, и мужиков, и баб <...> человек с тысячу и с полторы их было». Воевода не шел во главе толпы и ее не подзуживал, он бросился спасать Аввакума. «Воевода с пушкарями прибежали и, ухватя меня, на лошеди умчали в мое дворишко; и пушкарей воевода около двора поставил».
3
Считается, что верность дониконовскому обряду сохранило от четверти до трети великорусского
на-селения. Как-никак, это меньшинство.
Что до большинства, оно не приняло идею оцерковленного человека. Эта идея вообще трудно прививалась к национальному древу.
Убедиться в этом можно при разборе того важнейшего художественного открытия XVII в., которое Д. С. Лихачев определил как «открытие характера». Суть дела, согласно Д. С. Лихачеву, заключается в следующем. В средневековом историческом повествовании человек «абсолютизируется» — он либо абсолютно добр, либо абсолютно зол. Переходы от одного состояния в другое возможны (в том случае, например, когда язычник становится христианином), но это не постепенный, сопровождаемый колебаниями и рефлексией процесс, а резкая, мгновенная метаморфоза. Авторы первых десятилетий XVII в. — уже не считают злое или доброе начало в характере человека чем-то исконным, раз навсегда данным. Изменчивость характера, как и его контрастность, сложность, противоречивость, теперь не смущают писателя. Напротив, он доискивается причин такой изменчивости, указывая, наряду с общим постулатом о
«свободной воле», на тщеславие, властолюбие, влияние других людей и проч. «Открытие характера» — общая примета всех более или менее заметных памятников, возникших вскоре после воцарения династии Романовых. В их ряду на первое место должно поставить
Хронограф редакции 1617 г., так как Хронограф был произведением официальным. Если он допускал художественные новации, то они воспринимались в качестве нормы. Тот раздел Хронографа 1617 г., в котором идет речь о событиях конца XVI — начала XVII в., — единое по замыслу, структуре и исполнению сочинение. Здесь и прокламируется мысль о сложности характера: «Не бывает же убо никто от земнородных беспорочен в житии своем»; «Во всех земнородных ум человечь погрешителен есть, и от добраго нрава злыми совратен». Это действительно важнейшее открытие, но открытие литературное. О противоречивости человека русское средневековье прекрасно знало и, строго говоря, умело ее описывать. Если обратиться к произведениям XI-XVI вв., то «ряд поучений и извлеченных из них афоризмов со всей четкостью и определенностью говорят о том, что “по естеству”, т. е. от природы, человек не бывает ни только добр, ни только зол: он становится таким “по обычаю”, в результате складывающихся привычек. Выработанные навыки оказываются прочнее врожденных черт характера — “обычай предложився крепльши есть естьства” (Пчела) <...> В каждом человеке есть и доброе, и злое. “Къто же е без греха, разве един Бог” — это изречение выписал уже составитель Изборника 1076 г, и дожило оно до записи
В.И. Даля в виде пословицы: “Един Бог без греха”». В культуре между некоей идеей, даже многократно сформулированной, и практическим ее воплощением всегда существует дистанция. Как скоро она будет преодолена и будет ли преодолена вообще, — зависит от конкретной культурной ситуации. Благоприятная ситуация возникла только в Смуту, когда
словесность была практически свободна от внелитературных запретов, от правительственного и церковного контроля. Русский писатель по крайней мере восемь лет, от смерти Бориса Годунова до избрания Михаила Федоровича на царство (а на деле до Деулинского перемирия и возвращения из плена Филарета Романова), пользовался
«свободой слова» и правом идеологического выбора. В оценке персонажей он не зависел от их положения на лестнице социальной, церковной, государственной иерархии, даже если они занимали самые верхние ее ступени. Это привело к художественной рефлексии о человеке.
Это способствовало «открытию характера» в искусстве в целом — открытию, которое стало необратимым завоеванием. Однако каковы культурные истоки «открытия характера»? Это сложная проблема, требующая дополнительных разысканий. Впрочем, нельзя не заметить, что
«двуединый» человек Хронографа 1617 г. удивительным образом соответствует той старинной и неофициальной, уравновешивающей дух и плоть концепции, которая породила «золотой век» скоморошества. Во времена социальных и культурных потрясений периферийные, считавшиеся устарелыми концепции часто выдвигаются на передний план. Может быть, это имело место и в Смутное время. Оцерковление человека и «открытие характера» — противостоящие друг другу идеи. Ясно, что в борьбе за выживание и победу преимущество было не у первой, а у второй, ибо за нею стояло большинство. Оно, судя по кругу чтения среднего человека, не собиралось жить с «поклонцами и слезами». Оно предпочитало жить весело.
1
Мне уже приходилось писать о той важной роли, которую в XVII в. играл жанр фацеции (т. е. анекдот и новелла). Фацеции внушают мысль, что смех вовсе не греховен, что между смехом и «правдой» нет противоречия. Смеяться можно не только скоморохам и юродивым,
смеяться можно всем. В мире смеха все равны. Национальные и религиозные отличия здесь отменяются. Отменяются также и все социальные перегородки.
В «Фацециях» действуют исторические лица. Это Алкивиад, Сципион Африканский, Сократ, Демосфен, Цицерон, Аристипп, Карл Великий, Ганнибал, Альфонс Испанский и т. д. Действуют там и «некие» лица, иногда названные по именам, а иногда не названные, — монах и плут, «некий гражданин упивающийся», «веси единыя житель», «селянин некий», «едина стара жена», «сосед наш ближний». Но
герои с громкой славой и скромные безымянные персонажи совершенно равноправны. Они одинаково смеются и одинаково высмеиваются. Попадая в художественное пространство анекдота и новеллы, императоры, полководцы и мудрецы уже не руководствуются сословным или ученым кодексом. Они живут так же, как живет «сосед наш ближний»: пьют и едят, болеют, ревнуют жен и ссорятся с ними, хитрят и попадают в смешные положения, обманывают и бывают обмануты, плачут и веселятся. И это вовсе не значит, что новеллист подсматривает за своими героями как выскочка, парвеню, самолюбию которого льстит, что в приватной жизни «творцы истории» столь же жалки, сколь жалок он сам. Это значит, что новелла отбирает из материала действительности одни бытовые коллизии, а бытовые коллизии меньше всего зависят от сословных запретов и предрассудков либо образовательного ценза. Это значит, что писать можно обо всем и обо всех, но писать нужно непременно смешно. Нет смысла доказывать, что русскому человеку XVII в., бравшему первые уроки в школе новеллы, все это давало обильную пищу для размышлений, причем размышлений нелегких. Как примирить с <церковной> ортодоксальной идеей «спасения души» бьющее в глаза новеллистическое вольномыслие? И главное: почему
их хочется читать? А читать их хотелось, о чем красноречиво говорит и богатство рукописной традиции, и оригинальные опыты в новеллистическом жанре. Новелла не была душеполезным чтением и прямо ничему не учила, если понимать учительность в средневековом смысле слова.
Новелла внушала важнейшие для культуры мысли — прежде всего ту, что литература приносит не только пользу, но и
наслаждение. Литература может развлекать, выполняя, если употребить современный термин, проективную функцию и не претендуя на роль учебника жизни. Русскому писателю предстояло уразуметь, что можно писать о «грехе», не осуждая его ни в тексте, ни в подтексте, — и в этом не будет «кощунства». Русскому читателю предстояло понять, что похождения героя в плутовской новелле, описанные без тени порицания, — не образец для подражания, а материал для развлечения. Для этого надлежало усвоить, что
новелла пользуется некими эстетическими сигналами, говорящими о художественной условности изображаемого мира. Главный из этих сигналов — смех, причем уже не средневековый «смех над самим собой», а смех над каким-либо объектом. Именно смех сигнализировал, что мир новеллы, при всем его миметическом реализме и бытовой достоверности, — это мир игры, а играющий человек неподсуден. Новой русской литературе предстояло научиться смеяться. И она училась этому быстро, охотно и успешно.
2
Однако всякая учеба — процесс, а не озарение, не мгновенный акт. На начальных стадиях этого процесса новелла с ее «плотскостью» воспринималась не только в художественном плане, но и как поведенческая модель. «Отбрасывая церковное средневековое мировоззрение, подавляющее земные потребности реальной личности во имя религиозных абстракций, автор повестей типа “Фрола Скобеева” “освобождался” вообще от отвлеченных идей, теоретических обобщений. Материальная жизнь в ее эмпирической данности воспринималась как единственная реальная ценность <...> Отказ от церковной морали приводил к отказу от самой постановки этических проблем <...> Влечение к единичному факту, как и наивное стремление к упрощенным наслаждениям, как и отталкивание от любых теоретических обобщений, отражало то общественное сознание, которое свергло с себя бремя средневекового аскетизма, но не поднялось еще до идеи
социального осмысления жизни». Иначе говоря, «играющий человек» — это не только литературный персонаж переводных и оригинальных анекдотов. Это и реальный персонаж русской жизни.
Больше всего таких людей было в петровскую эпоху. Петр вырос и воспитался в Москве, там он начал «потешную» жизнь. Петр не был белой вороной, потому что в окружении царевны Софьи Алексеевны — и на самых высоких местах — встречались «играющие люди». Но, может быть, это свойственно только верхушке и никак не касается низов? Нет, касается. Тот же Аввакум, непримиримый враг
«играющего» никонианского сонмища, так или иначе, подпадает под влияние фацеций: руководя из Пустозерска «горемыками миленькими», он советует им вести себя подобно новеллистическим персонажам и сам сочиняет новеллистические сценки. Вот Аввакумова «фацеция» о поведении на исповеди у попа-никонианца. «Аще нужда и привлечет тя; и ты с ним в церкви той скаски сказывай, как лисица у крестьянина куры крала: “прости-де, батюшко, я-де не отгнал”, и как собаки на волков лают: “прости-де, батюшко, я-де в конюру сабаки той не запер”. Да он, сидя, исповедывает, а ты ляг перед ним, да и ноги вверх подыми, да слину попусти, так он и сам от тебя побежит: чорная-де немочь ударила». Другая «фацеция» — о приходе такого попа со святой водой в дом «верного» человека. «А с водою тою как он приидет, так ты во вратех тех яму выкопай, да в ней роженья натычь, так он и абрушится тут, да и пропадет. А ты охай, около ево бегая, бутто ненароком. А будет которой и яму ту перелезет, и в дому том быв, водою тою и намочит, и ты после ево вымети метлою, а робятам тем вели по-за печью от него спрятаться, а сам с женою ходи тут и вином ево пой, а сам говори: “прости, бачко, ночесь с женою спал и не окачивался, недостойны ко кресту!” Он кропит, а ты рожу ту в угол вороти или в мошну в те поры полезь да деньги ему добывай; а жена — и она собаку из-под лавки в те поры выгоняй, да кричи на нея. Он ко кресту зовет, а она говори: “бачко, недосуг! Еще собаку выгоняю, тебя же заест!”
Да осердись на него, раба Христова: “Бачко, какой ты человек! Аль по своей попадье не разумеешь? Не время мне!” Да как-нибудь, что собаку, отживите ево. А хотя и омочит водою тою — душа бы твоя не хотела!».
3
Итак, один путь расчета с народно-средневековой трактовкой смеха и со скоморохами как его «иереями» состоял в уничтожении скоморошества. Другой путь — идеологическая реабилитация и конституирование смеха как равноправного, законного ингредиента культуры. Это путь Петра I, заострившего уже существовавшую тенденцию. Среди военных, административных и прочих реформ Петра была и
«реформа веселья». Современники преобразователя это понимали, но потомство забыло, ибо забыло о принципиальной разнице между ролью смеха в культуре <церковного> ортодоксального средневековья и в культуре новой России. Источники не оставляют сомнений в том, что «реформа веселья» была акцией первостепенной и для традиционной аудитории весьма болезненной. «Все его (Петра) забавы и шутки имели целию какую-нибудь общественную пользу; таким образом, великий государь чрез шуточную свадьбу князь-папы хотел узнать расположение мыслей и сердец народных в отношении предположенного им
уничтожения патриаршего достоинства». «Всешутейший собор» — штрих в картине
подавления церкви самодержавным государством. Церкви предстояло сделаться церковью чиновников, «коллегией», и даже церковью доносчиков, ибо государством было предписано и санкционировано нарушение тайны исповеди, из чего возникло такое уродливое явление, как «исповедальный учет». «Государство утверждает себя самое как единственный, безусловный и всеобъемлющий источник всех полномочий, и всякого законодательства, и всякой деятельности или творчества... У церкви не остается и не оставляется самостоятельного и независимого круга дел, — ибо государство все дела считает своими». Всякий праздник есть манифестация некоей либо коллективной, «соборной», либо частной идеи. Это весомое культурное высказывание, приглашающее, а в нашем случае понуждающее (под страхом наказания!) к единодушию. Устанавливаемый впервые, всякий праздник непременно отрицает старый порядок и кодифицирует новый. Нет нужды доказывать, что изменение календаря имело прямое отношение к европеизации Руси: российский календарь приводился в соответствие с западным. Праздник 1 января 1700 г. Петр заключил в рамку: в канун его состоялось знаменитое острижение бород и переодевание дворянства («сперва повелел монарх платью сему быть венгерскому, но потом сие отменил, а указал носить мужескому полу верьхнее саксонское и французское, а камзолы и нижнее платье немецкое, и женскому — немецкое»). Тотчас после новогодних торжеств русским женщинам было приказано открыть лица:
«попечительнейший о благе подданных своих монарх повелел <...> чтоб впредь женскому полу иметь в честном обхождении с людьми совершенную свободу и чтоб как замужние жены, так и девицы ходили не закрываясь на свадьбы, на пиршества и на всякие публичные увеселения». Заметим, что эта культурная травестия пришлась на святки, т.е. на исконно русский театральный сезон, для которого характерно именно ряжение и маскирование. Казалось бы, на святках легче пережить указы о травестии. Но упрямые традиционалисты и в них увидели «чудеса антихриста», явленные миру царем, который посредством брадобрития и париков будто бы отменил различие полов.
4
Перейдем к титулатуре. Чтo на языке ортодоксального средневековья значит титул «Отец
Оте-чества», принятый Петром в 1721 г., показал Б. А. Успенский: этот титул «мог быть применен только к архипастырю — архиерею, и прежде всего к патриарху. И действительно, так назывались вселенские патриархи (константинопольский и александрийский). Поскольку официальное принятие этого титула совпало с упразднением патриаршества и с последующим объявлением монарха «крайним судией» Духовной коллегии, постольку указанное наименование могло восприниматься в том смысле, что Петр возглавил церковь и объявил себя патриархом». Но слова «Отец Отечества» значили нечто совсем иное на «языке Петра», которого старосветские подданные не понимали. «Отец Отечества» — идеальный и просвещенный монарх, цивилизатор, опекун национальных усилий и национального творчества. «Вся твоя и дела и деяния, пресветлейший монархо, дивная во-истинну суть. Дивне презиравши светлость и велелепие царское, дивне толикие подъемлеши труды, дивне в различный себе вовергаеши беды и дивне от них смотрением Божиим спасаешися, дивне и гражданския, и воинския законы, и суды уставил еси, дивне весь российский род тако во всем изрядно обновил еси», — говорил Петру 24 июля 1709 г. в Киевской Софии Феофан Прокопович. Это — своего рода комментарий к формуле «Отец Отечества». Все это происходило за двенадцать лет до введения формулы «Отец Отечества» в монарший титул. К 1721 г. ее культурное содержание не изменилось. Она не равнозначна императорскому достоинству и в отличие от него преемниками Петра не наследуется. Это персональное отличие (Екатерине II тоже подносили звание «Матери Отечества», но она не решилась его принять). Европа поздравляла Петра с императорством. Первыми это сделали Пруссия, Голландия и Оттоманская Порта. Другие державы не обошлись без колебаний и промедлений: дело шло о международном престиже. Зато прибавка к титулу большого интереса не вызвала. Показательно сравнение надписей на медалях, выбитых по случаю Ништадтского мира в Петербурге и в Копенгагене.
На русской медали Петр назван Великим, Императором, Отцом. На лицевой стороне датской медали — изображение Петра в лавровом венке и текст: «Petrus Magnus Russorum Autocrator Verus Imperil Sui Augustus» («Петр Великий, истинный самодержец России, государства своего император»). Так по-разному в разных контекстах выглядят титулярные новации 1721 г.
5
Поведение Петра резко противостоит обычаям царя Алексея, который в домашней жизни являл «об-разец умеренности и простоты». Учителя малолетнему Петру по прихоти истории выбирал Федор Соковнин, родной брат боярыни Морозовой. Сообразуясь с обычаем и собственным нравом, он искал человека из «тихих и не бражников» и остановил выбор на подьячем Никите Зотове. Едва возмужав, Петр произвел Никиту Зотова в чин князь-папы, сделал главою всех российских «питухов». Вспомним московский триумф по случаю окончания Северной войны, который наблюдал Ф.-В. Берхгольц. В составе процессии на больших санях, на подобии трона ехал князь-папа в длинной красной бархатной мантии, подбитой горностаем. «В ногах у него, верхом на бочке, сидел Бахус, держа в правой руке большой бокал, а в левой посудину с вином». Дальше ехали кардиналы из свиты князя-папы, за ними — «так называемый беспокойный монастырь, принадлежащий на маскераде собственно к обществу императора. Сани его — громадная машина — были устроены особенным образом, а именно со скамьями, которые сначала, спереди, шли ровно, потом поднимались все выше и выше, в виде амфитеатра, так что сидевшие вверху были ногами наравне с головами сидевших внизу. Позади этой машины, изображавшей нечто вроде головы дракона, стояло несколько смешных масок». Участники процессии были маскированы арлекинами, Скарамушами, драконами и т. д. «Трудно рассказать, — удивляется Ф.-В. Берхгольц, —
как необыкновенно странно и смешно было это все». Наблюдателю-голштинцу были чужды русские проблемы, и он не мог понять смысла «странного и смешного» зрелища. Маскарадная пародия компрометировала оппозиции верх — низ, божеское — человеческое, небо — земля. Цель компрометации очевидна:
«естественный человек» утверждал себя на земле, на этой прекрасной и самодостаточной сценической площадке (ибо культура барокко представляла мир как театр, людей как актеров).
На «машине» беспокойного монастыря торжествовала бренная плоть, знающая о своей бренности и тем более склонная к гедонизму, к наслаждению жизнью. Святочные игрища допетровской поры тоже не отличались пресной благопристойностью. Пусть пристрастны церковные обличения, хотя бы тот же указ патриарха Иоакима 1684 г. с инвективами против «многих сквернословии <...> блудных нечистот и прочих грехопадений». Но этнография, фольклор и литература беспристрастны. Хмель карнавала, дух разгула и буйного веселья хорошо передает зачин одной «святковской» песни со Смоленщины:
Ой, скачется, пляшется, Вина-пива хочется, Ой люди, ой люди, Вина-пива хочется...
На святках делали то, что обыкновенно «считалось» дурным и запретным. Петр I озабочен тем, чтобы стереть со святочных игрищ религиозную патину. Ряженые устраивали эротические забавы, пели эротические песни, инсценировали жениханье. Для Петра в святочном и масленичном «шумстве» не было ни Бога, ни черта. Набожный, любивший петь на клиросе (хотя и не соблюдавший постов, на что было испрошено церковное разрешение), Петр утверждал «натуральное право» на веселье. Соответственно знаменитому афоризму теоретика «натурального права» Гуго Гроция («Даже Бог не в силах сделать так, чтобы дважды два не равнялось четырем») Петр мог бы сказать:
«даже Бог не в силах сделать так, чтобы человек не веселился, ибо это противно его природе». Следствия «реформы веселья» весьма значительны. Один из актов «драгой вольности» —литература. Она не только служит практическим потребностям, она дает пищу уму и сердцу, она развлекает. В этой сфере писатель не скован ни церковной идеологией, ни государственным заказом. Он частный человек, он волен в выборе тем и сюжетов. Коль скоро упразднен средневековый <церковный> культурный запрет на смех, то закономерно эмансипируется комизм. Сначала он воплощается в «развлекательных» интермедиях и интерлюдиях, но очень быстро преобразуется в сатиру.
Официальному оптимизму времен царей Алексея и Петра противостоял горький смех
демо-кратической сатиры.
Ее ментальность, ее основной мотив — безнадежность. Безнадежный пессимизм отличает ее героев от западных собратьев, от немецкого, чешского, польского. Но между «смеховым антимиром» России и Запада существовали соединительные звенья, как показывает сохранившееся в единственном списке «Сказание о роскошном житии и веселии» <
См. также – Читальный зал: Д.С. ЛИХАЧЕВ (Конспекты – «Смех как мировоззрение», «Сказание о роскошном житии и веселии»)
>.
Изображенный в «Сказании…» утопический идеал не имеет ничего общего с «царством Христовым» на земле или на небесах. Это мечта о небывалой стране, где всего вдоволь и все каждому доступно. Это сказочный рай обжор и пьяниц: «Да там же есть озеро не добре велико, исполненно вина двойнова. И кто хочет, испивай, не бойся, хотя вдруг по две чаши. Да тут же близко пруд меду. И тут всяк, пришед, хотя ковшем или ставцом, припадкою или горстью, Бог в помощь, напивайся. Да близко ж тово целое болото пива. И ту всяк, пришед, пей, да и на голову лей, коня своего мой, да и сам купайся, и нихто не оговорит, ни слова молвит. Там бо того много, а все самородно: всяк там пей и ежь в свою волю, и спи доволно, и прохлаждайся любовно».
Человек, который ради куска хлеба рисует картины изобилия, — это изгой, неудачник, обиженный жизнью, извергнутый из мира сытых. Он и не пытается туда проникнуть, но мстит этому миру смехом, становится в позу шута, как автор «Сказания о роскошном житии и веселии». Основной парадокс шутовской философии гласит, что мир сплошь населен дураками — и среди них самый большой дурак тот, кто не догадывается, что он дурак. Отсюда (с помощью софизма) делается вывод, что в мире дураков единственный неподдельный мудрец — это шут, который валяет дурака, притворяется дураком. Поэтому осмеяние мира в демократической сатире — это не только художественный прием, но и своеобразное мировоззрение, выросшее из противопоставления собственного горького опыта — «душеполезной» официальной культуре.
В XVII в. русское простонародье обнищало до такой степени, что реальность стала походить на смеховой антимир. Он уже не мог восприниматься лишь эстетически, как художественный «мир навыворот». Власти буквально загоняли народ в кабаки: «Питухов бы с кружечных дворов не отгонять <...> искать перед прежним прибыли», — наказывала царская грамота 1659 г. Даже законной жене под страхом порки запрещалось увести домой непутевого мужа, пока он не пропьется до креста. Обыденная житейская практика слилась с традиционными смеховыми ситуациями. Бывший «смеховым пространством» кабак становился домом, а шутовская нагота — наготой реальной. «Хто пьян, тот всяк сказывается богат велми, а как проспится, ино перекусить нечево», — писал автор «Службы кабаку». Только во хмелю бедняк мог вообразить себя богачом. «Безместно житие возлюбихом... — пели питухи. — Наг объявляшеся, не задевает, ни тлеет самородная рубашка, и пуп гол. Когда сором, ты закройся перстом. Слава тебе, Господи, — было да сплыло, не о чем думати, лише спи, не стой, одно лише оборону от клопов держи, а то жити весело, а ести нечего». Нелепый, изнаночный, страшный мир вторгался в жизнь. Отсюда — трезвое и трагическое чувство безнадежности, которое прорывается сквозь пьяный смех и делает его «смехом сквозь слезы».
Демократическая сатира не изобретает новых жанров, — она пародирует готовые конструкции, апробированные в фольклоре и в письменности, выворачивая их наизнанку. Чтобы воспринять пародию, чтобы оценить ее по достоинству, читателю и слушателю необходимо хорошо знать пародируемый текст. Поэтому в качестве образца берутся самые обиходные жанры, с которыми древнерусский человек сталкивался изо дня в день, — судное дело, челобитная, роспись приданому, эпистолия, церковная служба.
В устном контексте «Сказание о роскошном житии и веселии» как бы обретает свойства пародии. Оно разрушает наивную веру в то, что есть еще на земле место добру и справедливости. Нарочито серьезное описание сказочного изобилия доводится в «Сказании» до абсурда, а потом переходит в план небылицы: «А там берут пошлины неболшия, за мыты, за мосты и за перевоз — з дуги по лошади, с шапки по человеку и со всево обозу по людям». Это то самое богатство, которое чудилось во хмелю кабацким голям. В образе смехового изобилия представлена реальная и безысходная бедность, «нагота да босота».
1. «Служба Кабаку»
(фрагмент) Глас высокопятой: «Кто доволен дурости твоя исчести и труды кабацкия понести.
Кто бо слыша безмерное твое воровство, и терпению и наготе не удивит ли ся, иже слыша от людей корчмы беретчися. Како убо не усумневся нимало в трезвене разуме, егда видя нагих пред собою ходящих; да ми с пропою такову же ми быти и по запечью с ярыжными валятися и нагому пред всеми людми ходити и насмеяну быти. Оле дурости кабацкие и воровства, человеческия разумы омрачающи! О безделие, брате, кто с пропою не научился лгати, или бражника вором назовут крепким, не Бога ради, но наготы ради не токмо покинулся воровати, но и сущих с ним научая красти и разбивати, глаголюще: пождем до вечера да мужика ограбим и упование меду на ведро возложим, и иного рукового нечто Бог выдаст и грабим и узрим всего пред собою много, пива и меду, а почести нечего». По сем:
«Ныне отпущаеши с печи мене, раба своего, еще на кабак по вино и по мед и по пиво, по глаголу вашему с миром, яко видеста очи мои тамо много пьющих и пьяных.
Спасайте их и не опивайте их, светло тамо открыти окна и двери приходящим людям»
[1].
«Свяже хмель, свяже крепче, свяже пьяных и всех пьющих, помилуй нас, голянских» [2].
Трижды.
«Слава отцу и матере их и сыну, что родили такова сына. Охоч до пьяна пити вчера и ныне с нами и во веки аминь» [3]. «Хмель обовладе им гораздо, помилуй нас, гольянских, хотящих пити».
Трижды.
«Слава и ныне».
Таже:
«Отче наш, иже еси седиш ныне дома, да славитца имя твое нами, да прииди ныне и ты к нам, да будет воля твоя яко на дому, тако и на кабаке, на пече хлеб наш будет. Дай же тебя, господи, и сего дни, и
оставите должники долги наша, яко же и мы оставляем животы свои на кабаке, и не ведите нас на правеж, нечего нам дати, но избавите нас от тюрмы» [4].
____________________________________________
[1] Пародируются слова Симеона Богоприимца на Сретение Господе: «Ныне отпущаеши раба твоего, владыко, по глаголу твоему с миром, яко видеста очи мои спасение твое, еже еси уготовал пред лицем всех людей. Свет во откровение языком и славу людий твоих Израиля» (Евангелие от Луки. Глава 2, Стих 29.).
[2] Пародируется молитва «Трисвятая песнь», входящая в состав обычного начала церковных служб. В молитве соединены славословия серафимов в видении ветхозаветного пророка Исаии: «Святый Боже, святый крепкий, святый безсмертный, помилуй нас» (Книга Пророка Исаии. Глава 6, Стих 3.).
[3] Пародируются наиболее распространенное церковное славословие, входящее, например, в
литургию и Кондак службы святой Пасхи Христовой: «Слава отцу и сыну и святому духу, и ныне и присно и во веки веком аминь».
[4] Главная молитва в христианстве, содержащаяся в Евангелиях от Матфея (Глава 6, Стихи 9-13) и от Луки (Глава 11, Стихи 2-4).
2. «Калязинская челобитная» Список с челобитной, какова подана в 1677 году Калязина монастыря от крылошан на
архи-мандрита Гавриила в его неисправном житии слово в слово преосвященному Симеону, архиепископу Тверскому и Кашинскому. «Великому господину преосвященному архиепископу Симеону Тверскому и
Кашин-скому бьют челом богомольцы твои, Колязина монастыря крылошаня, черной дьякон Дамаско с товарыщами.
Жалоба, государь, нам, богомольцам твоим, того же Колязина монастыря, на
архи-марита Гавриила. Живет он, архимарит, не гораздо, забыл страх божий и иноческое обещание и досаждает нам, богомольцам твоим.
Научил он, архимарит, понамарей плутов в колокола не во время звонить и в доски колотить, и оне, плуты понамари, ис колокол меди много вызвонили и железные языки перебили, и три доски исколотили, шесть колокол розбили, в день и ночью нам, богомольцом твоим, покою нет.
Да он же, архимарит, приказал старцу Уару в полночь з дубиною по кельям ходить, в двери колотить, нашу братью будить, велит часто к церкве ходить. А мы, богомольцы твои, в то время круг ведра с пивом без порток в кельях сидим, около ведра ходя, правило говорим, не успеть нам, богомольцам твоим, келейного правила исправить, из ведра пива испорознить, не то, что к церкве часто ходить и в книги говорить. А как он, архимарит, старца к нам присылает, и мы, богомольцы твои, то все покидаем, ис келей вон выбегаем.
Да он же, архимарит, монастырскую казну не бережет, ладану да свечь много прижог. А монастырские слуги, теша обычай архимаричей, на уголье сожгли четыре овина. И он, архимарит, во уголье ладан насыпает и по церкви иконы кадит, и тем он иконы запылил и кадило закоптил, и нам, богомольцам твоим, от того очи выело, горло засадило.
Да он же, архимарит, приказал в воротах с шелепом стоять кривому старцу Фалалею, нас, богомольцев твоих, за ворота не пустить, и в слободу не велит сходить, и скотья двора присмотрить, чтоб телят в хлев загнать и кур в подполье посажать, благословение коровнице подать.
Да он же, архимарит, приехав в Колязин, почал монастырской чин разорять, пьяных старых всех разганял, и чють он, архимарит, монастырь не запустошил: некому впредь заводу заводить, чтоб пива наварить и медом насытить, и на достальные деньги вина прикупить и помянуть умерших старых пьяных. И про то, государь, разорение известно стало на Москве началным людям, и скоро по всем монастырем и кружалом смотр учинили, и после смотру лучших бражников сыскали — стараго подьячего Сулима да с Покровки без грамоты попа Колотилу, и в Колязин монастырь для образца их наскоро послали, и начальныя люди им приказали, чтобы они делом не плошали, а лучшия бы ковтаны с плечь сложили, а монастырского бы чину не теряли, а ремесла своего не скрывали, иных бы пить научили и нашу бы братью, крылошан, с любовию в монастрь к себе приимали, и едину б мысль смышляли: как бы казне прибыль учинить, а себе в мошну не копить и рубашки б с себя пропить, потому что легче будет ходить. А если бы нам, богомольцам твоим, власти не мешали и волю бы нам подали, и мы б колокола отвязали да в Кашин на вино променяли: лутче бы спать не мешали.
Да он же, архимарит, проторно живет, в праздник и в будень нашу братью кует. Да он же об нас батоги приламал и шелепы прирвал, и тем казне поруху учинил, а себе он корысти не учинил.
Да в прошлом, государь, годе весна была красна, пенка росла толста. И мы, богомольцы твои, радев дому святому, меж собою присоветовали, что ис тое пенки свить веревки долги да толсты, чем ис погребов ночью бочки с пивом волочить да по крылоским кельям возить, а у келей бы двери завалить, чтоб будильника не пустить, не мешали б нам пива пить, а к церкве б нам не ходить. А как мы пиво допьем, так и к церкве скоро пойдем. И он, архимарит, догадался, нашего челобитья убоялся, приказал пенку в веревки свивать да вчетверо загибать, да на короткие палки навязать, а велел их шелепами называть, а слугам приказал высоко подымать, а на нас, богомольцев твоих, тежело опущать, а сам, стоя, конархает и нам, богомольцам твоим, лежа, и кричать не поспеть, потому что за плечми телу нужно, а под шелепами лежать душно. И мы, богомольцы твои, от тое его, архимаритовы, налоги поневоле в церковь ходим и по книгам чтем и поем. И за то он нам ясти не дает, а заутреню и обедню не едчи поем, и от тое мы изморы скоро помрем.
Да он же, архимарит, великой пост вновь завел земныя поклоны, а в наших крылоских уставах того не написано. Написано сице: по утру рано, за три часа до дни, в чесноковик звонить, за старыми остатки «часы» говорит, а «блаженна» ведре над вчерашним пивом, на шесть ковшов, «слава и ныне», до свету на печь спать.
Да он же, архимарит, нам, богомольцам твоим, изгоню чинит: когда ясти прикажет, а на стол поставят репу пареную да ретку вяленую, кисель з братом да посконная каша на вязовой лошке, шти мартовские, а в братины квас надевают да на стол поставляют. А нам, богомольцам твоим, и так не сладко: ретка да хрен, да чашник старец Ефрем. По нашему слову ходил, лучши бы было для постных же дней вязига да икра, белая рыбица, телное да две паровые, тиошка б во штях да ушка стерляжья, трои бы пироги да двои блины, одне бы с маслом, а другие с медом, пшонная бы каша да кисель с патокою, да пиво б подделное мартовское, да переварной бы мед. И у него, архимарита, на то и смыслу нет: у нас, знающих людей, не спросится, сам во нраве своем один живет, а з горя один хлеб жует, весь мед перекис, а сам воду пьет. И мы, богомольцы твои, тому дивимся, что у нашего архимарита вдруг ума не стало: мыши с хлеба опухли, а мы с голоду мрем. И мы, богомольцы твои, архимариту говорили и добра доводили, и к пиву приводили, и часто ему говорили: будет, архимарит, хочешь у нас в Колязине подоле побыть и с нами, крылошаны, в совете пожить, и себе большую честь получить, и ты б почаще пива варил да святую братию почаще поил, пореже бы в церковь ходил, а нас бы не томил. И он, архимарит, родом ростовец, а нравом поморец, умомо колмогорец, на хлеб на соль каргополец, нас, богомольцев твоих, ни в чем не слушает, а сам не смыслит, мало с нами пьет да долго нас бьет, а с похмелья нас оправливает метиолными комлями да ременными плетями, и та нам у него была честь ведра во всю спину ровна, и кожа с плечь сползла.
А коли мы, богомольцы твои, за правилом к вечеру утрудимся, до полуночи у пивного ведра засидимся и на утро встать не можем, где клобук с мантиею, не вспомним, и тогда мы немножко умедлим и к девятой песни поспеем, а иные к росходному началу. И он, архимарит, монашескому житию не навычен, крылоское правило и всенощное пиво ни во что вменяет, за то нас не смысля, крепко смиряет. А Колязина обитель немалая: после мору осталося старых лет запасов по подлавечью в хлебне — стулья да чепи, в мукосейне — по спицам шелепы да плети да сита частыя, в караулне, под лавки — снопы батогов, в кузнице по грядкам — кандалы да замки. У нас, богомольцев твоих, от слез очи мятутся, а за плечами кожи вертятся, и ночью не спится. И мы, богомольцы твои, тому дивимся, что он, архимарит, по се время в Колязине живет, а по нашему пить не учится, а нашу братью бить горазд. Не лучше ли ему плыть от нас: на его место у нас много будет охочих великого смыслу. И на пусте жить не станем, и в анбаре простору прибавим: рожь да ячмень в солоды обростим да пива наварим, брашки насидим, а чево не станет, и мы вина накупим, учнем крестьяны нарежать колокола отвязать, и велим в Кашин провозжать да на вино променять, а так они ж нам много зла учинили, от пива отлучили и нищими всех нарядили. А как мы архимандрита избудем и доброго добудем, который горазд лежа вино да пиво пить, а к церкве бы пореже ходил и нас бы, богомольцев твоих, почаще на погреб посылал, учнем радеть, а ему, архимариту, добра хотеть, а монастырю прибыль чинить, вино в чарки наливать да старое пиво допивать, а молодое затирать, и иное станем на дрожжи наливать, да тогда и к церкви пойдем, когда вино да пиво допьем. В колокола не будем звонить, а на погреб и без звону в полночь готовы ходить; ладану да свечь не будем жечь, пиво да вино и с лучиною пьем; уголью и смети не будут, ризы да книги вынесем в сушило, церковь замкнем, а печать в лупки обогнем, пономарей вышлем в слободу жить, а прикажем им почаще ходить да вино нам подносить, да велим им звонить с недели на неделю в год по одножды.
Милостивый великий господин преосвященный Семион, архиепископ Тверской и Кашинский, пожалуй нас, богомольцев своих; вели, государь, архимарита счесть в колоколах да в чепях весом, что он ис колокол много меди иззвонил и с чепей много железа перебил, кладучи на нас, богомольцев твоих, а в уголье мерою, колоты да доски числом, и в той утерной казне отчот дать и свой милостивой указ учинить, чтоб наши виновати не были, потому что ему, архимариту, безчестье немалое, а платить нам нечем: крылоские люди живут небогато, а нажитку у себя имеют только лошка да плошка.
А буде ему, архимариту, впредь мы надобны не будем, и мы, богомольцы твои, ударим об угол плошку да покладем в мешок лошки, да возмем в руки посошки, пойдем из монастыря по дорожке в иной монастырь, где вино да пиво найдем, тут и жить начнем, пиво да вино допьем, и в иной монастырь пойдем и поживем по разсмотрению с похмелья да с тоски да с третьей брани и великия кручины; в Калязин монастырь зайдем погулять в житницах и в погребах и во всех монастырских службах в правду совершенно до смерти, буде есть у чего быть, по-прежнему в Колязине монастыре жить неотходно начнем.
Смилуйся, пожалуй!»
3. «Роспись о приданном» «Вначале 8 дворов крестьянских промеж Лебедяни, на Старой Резани, не доезжая Казани, где пьяных вязали, меж неба и земли, поверх лесу и воды. Да 8 дворов бобыльских, в них полтора человека с четвертью, 3 человека деловых людей, 4 человека в бегах да 2 человека в бедах, один в тюрьме, а другой в воде. Да в тех же дворех стоить горница о трех углах над жилым подклетом <...>
Третий московский двор загородной на Воронцовском поле, позади Тверской дороги. Во оном дворе хоромнаго строения: два столба вбиты в землю, третьим покрыто <...>
Да с тех же дворов сходитца на всякой год насыпного хлеба 8 анбаров без задних стен; в одном анбаре 10 окороков капусты, 8 полтей тараканьих да 8 стягов комарьих, 4 пуда каменнаго масла. Да в тех же дворех сделано: конюшня, в ней 4 журавля стоялых, один конь гнед, а шерсти на нем нет, передом сечет, а задом волочет, да 2 кошки дойных, 8 ульев неделаных пчел, а кто меду изопьет <...>
2 ворона гончих, 8 сафьянов турецких, 2 пустоши поверх лесу и воды. Да с тех же дворов сходится на всякий год всякаго запасу по 40 шестов собачьих хвостов, да по 40 кадушек соленых лягушек, киса штей да заход сухарей, да дубовой чекмень рубцов, да маленькая поточка молочка, да овин киселя. А как хозяин станет есть, так не за чем сесть, жена в стол, а муж под стол, жена не ела, а муж не обедал.
Да о приданом платье: шуба соболья, а другая сомовья, крыто сосновою корою, кора снимана в межень, в Филиппов пост, подымя хвост. Три опашня сукна мимозеленаго, драно по три напасти локоть. Да однорядка не тем цветом, калита вязовых лык, драно на Брынском лесу в шестом часу. Крашенинные сапоги, ежевая шапка <...>
400 зерен зеленаго жемчугу да ожерелье пристяжное в три молота стегано, серпуховскаго дела. 7 кокошников шитые заяузским золотом... 8 перстней железных золоченые укладом, каменья в них лалы, на Неглинной бралы. Телогрея мимокамчатая, круживо берестеное. 300 искр из Москвы-реки браны <...>
И всего приданаго будет на 300 пусто, на 500 ни кола. А у записи сидели: сват Еремей да жених Тимофей, кот да кошка, да поп Тимошка, да сторож Филимошка. А запись писали в серую суботу, в рябой четверток, в соловую пятницу. Тому честь и слава, а попу каравай сала да обратина пива. Прочитальщику чарка вина, а слушальникам бадья меду да 100 рублев в мошну. А которые добрые люди, сидя при беседе и вышеписанной росписи не слушали, тем всем по головне <...>
«Горе вам, смеющиеся, ибо восплачете и возрыдаете...»
Будучи «переводом с перевода», предлагаемый русский текст апокрифа не претендует на аутентичность и какую-либо историческую, а тем более, богословскую ценность и выкладывается исключительно для ознакомления.
И З В Л Е Ч Е Н И Е
1) «На землю придя, Иисус творил чудеса и великие знамения ради спасения человечества. И как одни шли по пути праведному, а другие ходили в своих преступлениях, призваны были двенадцать учеников.
Он начал говорить с ними о таинствах не от мира сего и о том, что станет в конце.
Однажды был он со своими учениками в Иудее и нашел их собравшимися вместе и сидящими в соблюдении благочестия. Когда он [приблизился к] своим ученикам, собрались вместе, и сидели, и совершали благодарственную молитву над хлебом, [он]
засмеялся.
Ученики сказали [ему]: "Учитель, почему ты смеешься над [нашей] благодарственной молитвой? Мы сделали, как должно".
Он сказал им в ответ: "Не над вами смеюсь. Вы не по своей воле это делаете, но потому, что именно так прославлен [будет] ваш бог".
2) …вновь [явился] Иисус своим ученикам. Они сказали ему: "Учитель, куда ты уходил и что делал, когда нас покинул?" Иисус им сказал: "Я уходил к другому великому и праведному роду". Его ученики сказали ему: "Господи, что это за великий род, лучше и праведнее нас, который не пребывает ныне в этих пределах?" Услышав это, Иисус засмеялся и сказал им: "Почему в сердцах ваших мысли о сильном и праведном роде? Истинно говорю вам, никто из рожденных в сей век не увидит того [рода], и никакой сонм ангелов звездных не будет править родом тем, и никакой человек, смертным рожденный, не сможет связать себя с ним… "
3)
На другой день пришел к [ним] Иисус. Они сказали [ему]: "Учитель, ты явился нам в [видении], ибо мы видели великие [сны…] ночью…" Они [сказали: "Мы видели] большой [дом с большим] алтарем [внутри и] двенадцать человек –
священников, как нам казалось – и имя;
и толпа людей ждала у алтаря, [когда] священники [… и примут] приношения. [Но] мы продолжали ждать". [Сказал Иисус]: "Как выглядят [священники]?" Они [сказали: "Некоторые […] две недели; [одни] приносят в жертву своих детей, другие – своих жен, в хвале [и] покорности друг другу; некоторые спят с мужчинами; иные заняты [убийством]; некоторые совершают множество грехов и беззаконий. А люди, стоящие [перед] алтарем, призывают [имя] твое, и во всех их делах недостойных исполняются жертвы […]". Сказав это, они умолкли, ибо были встревожены. Иисус им сказал: "Что тревожит вас? Истинно говорю вам, все священники, стоящие перед тем алтарем, призывают имя мое. Еще говорю вам, имя мое написано на этом [алтаре] родов звездных родами человеческими. [И они]
сажали деревья бесплодные, во имя мое, постыдно". Иисус им сказал: "Те из вас, кто видел, как принимались приношения у алтаря, таковы сами. Таков бог, которому служите, вы же те двенадцать человек, которых вы видели. Скот, приносимый в жертву, это
многие люди, которых сбиваете с пути перед тем алтарем. […] встанет и так воспользуется именем моим, и роды благочестивых останутся ему верны. После него встанет еще один человек из [прелюбодеев], и встанет другой из детоубийц, и еще один из тех, кто спит с мужчинами, и из тех, кто воздерживается, и прочие
люди скверны, беззакония и заблуждения, и те, кто говорит: "Мы как ангелы"; они суть звезды, которые всё исполняют. Ибо сказано родам человеческим: "Вот, принял Бог вашу жертву из рук священника" – то есть, служителя заблуждения. Но Господь Вседержитель велит: "В последний день посрамлены будут". Иисус сказал [им]: "Перестаньте жертв[овать …] какие имеете […] над алтарем, ибо они над звездами вашими и ангелами вашими, и уже исполнились там…"
4)
Иуда сказал: "Учитель, как ты выслушал их всех, выслушай теперь и меня. Ибо у меня было великое видение".
Услышав это, Иисус
засмеялся и сказал ему: "Ты тринадцатый дух, зачем тебе так стараться? Но говори, я тебя потерплю". Иуда сказал ему: "В том видении я видел самого себя, как двенадцать учеников бросали в меня камни и преследовали [меня сурово]. И я тоже пришел в место, где […] за тобой. Я видел [дом …], и глаза мои не могли [охватить] его размер. Его окружали великие люди, и дом тот имел крышу из зелени, а посреди дома была [—пропущены две строки—], говоря: "Учитель, прими меня вместе с этими людьми". В ответ [Иисус] сказал: "Иуда, твоя звезда сбила тебя с пути". Он продолжал: "Никто из людей, рожденных смертными, не достоин войти в дом, который ты видел, ибо то место отведено праведным. Над ним не властны ни солнце, ни луна, ни день, но праведные всегда пребудут там, в вечности со святыми ангелами. Вот, я тебе объяснил тайны царства и рассказал тебе о заблуждении звезд…"
5)
…Иуда сказал Иисусу: "Умирает ли человеческий дух?" Сказал Иисус: "Вот почему Бог повелел Михаилу дать людям дух взаймы, дабы могли служить, но Великий приказал Гавриилу подарить дух великому роду без правителя над ним – то есть, дух и душу... " …Иисус сказал: "Истинно говорю тебе, за них всех звезды исполнят всё. Когда Саклас завершит отведенный ему срок, появится с родами их первая звезда, и они закончат то, что было ими сказано. Затем будут прелюбодействовать во имя мое и убивать своих детей и будут… [—пропущено примерно шесть с половиной строк—] имя мое, и он…" После этого Иисус [засмеялся]. [Иуда сказал]: "Учитель, [почему ты смеешься над нами]?" В ответ [Иисус сказал]: "Я смеюсь не [над вами], а над заблуждением звезд, ибо эти шесть звезд блуждают вместе с этими пятью воинами, и все они будут уничтожены вместе со своими созданиями". …Иисус сказал: "Истинно говорю [тебе], это крещение […] имя мое [—пропущено примерно девять строк—] мне. Истинно говорю тебе, Иуда, приносящие жертву Сакласу […] Бог [—пропущены три строки—]
всё, что есть зло". "Но ты превзойдешь их всех. Ибо в жертву принесешь человека, в которого я облачен". …"Уже поднят твой рог, распалился твой гнев, зажглась твоя звезда, и сердце твое […]".
[…] Их первосвященники роптали, потому что [он] ушел в гостевую комнату для молитвы. Но несколько книжников внимательно следили, дабы взять его во время молитвы, ибо они боялись народа, так как все считали его пророком.
Они подошли к Иуде и сказали ему: "Что ты здесь делаешь? Ты ученик Иисуса". Иуда отвечал им, как желали они. И он принял деньги и предал его им…»
